“Живи, Ньют, я тебя заклинаю”.
— Ты понял, Томми… конечно, ты понял.
Не мог не понять, потому что раньше Ньют никогда не орал, не швырял в стену, ухватив за грудки. И глаза его не вспыхивали беспредельной злобой ни разу… только не ею.
У него в глазах всегда было счастье, а еще свобода и ветер, полет. У него в глазах было столько жизни, что теперь утекает с каждым выдохом, с каждым толчком качающей кровь мышцы в грудину.
Тук-тук-тук… только живи.
— …скрывать, наверное, не получится больше…
Улыбка горчит на губах, как приговор, как отсроченный выстрел в затылок. Быстро, будто передумать боится, оголяет запястье, а у Томаса дух вышибает от вида черных вздувшихся вен, что спутались ядовитыми змеями на бледной коже. И жалят теперь в самое сердце.
— Почему не сказал? Когда ты понял?
— Недавно. А что бы это изменило? Лекарства-то нет, ты забыл? А Минхо мы обязаны вытащить, какую цену бы ни пришлось заплатить. Он жизнь мне спас в Лабиринте, ты знал? Сказал, что дал второй шанс, и я теперь не могу… он и нас всех оттуда вытащил, помнишь?
Не согласен! Не выйдет! Не ты…
— Знаю все, что мечется сейчас в твоей голове. Я ведь неплохо изучил тебя, Томми. Не спорь со мной, ладно? Только время уйдет. Если я значу для тебя хоть немного…
— Дурак?!
И точно паралич с тела снимает, адреналином вышибает мозги. И сам не заметил, когда оказался вплотную, вздернул за ворот, на ноги подымая, прижал, зарываясь носом в волосы цвета спелого льна — когда-то он видел целое поле… может быть, в детстве, или жизнь-другую назад? До Вспышки, и до ПОРОКа, до конца мира… Жмурится так, что больно глазам, а в висках все стучит беспрерывно: “Не ты, не ты, нет, неправда…”
— Минхо и мой друг тоже.
— Знаю, просто…
… просто Ньют для Томаса — персональный солнечный свет. Еще оттуда, из Глэйда, где шли друг к другу крошечными шажками, а потом до рассвета не спали, сплетая пальцы и губы. И виноград для Томаса навсегда — только Ньют, его вкус, его смех и улыбка, вся его жизнь. Солнце, Ньют, виноград…
*
Последний город рассветает на горизонте сказочным цветком из забытых сказок. Цветком, лепестки которого сотканы из хрома, стекла и бетона. Ньюту холодно, ведь сама смерть уже вплелась в его вены, пустила корни так глубоко. Он чувствует, как зараза ползет по крови, подбирается к мозгу. Он чувствует, как сознание порой оставляет на мгновение-другое, оставляя вместо себя чистую, ничем не разбавленную ярость. Еще выходит держаться. Или это все Томас, что держит сам буквально — своими руками, сплетает их пальцы, наплевав и на вздернутые брови Бренды, недоумение Хорхе…
— Мы уже близко, видишь? Ты только держись, уже совсем близко, а там…
— Лекарства нет, Томми. Не надо…
“Не заставляй меня верить, и сам в это не верь, ведь потом…”
Но тот лишь тряхнет упрямо башкой, а потом опять припадет к подзорной трубе, будто надеясь высмотреть брешь в неприступных стенах, опоясавших Последний город, точно пояс верности — любимую наложницу султана.
Сопротивление у стен — сущий мусор и сброд. Изо дня в день штурмуют ворота, усеивая окрестности новыми трупами. Хоть какое-то развлечение для Дженсона и ПОРОКа. Что-то щелкает в голове, когда услышит ненавистно-знакомый, до обжигающей глотку ярости, голос. А потом тот стянет маску, ухмыляясь противно:
— Привет, новичок. Вот так встреча.
И нет, кулак совсем не болит, когда врезается в эту мерзкую рожу снова и снова, а тот отчего-то замер, не отвечает, не пытается даже. Лишь Ньют обхватит со спины, останавливая:
— Он нам нужен. Галли нам нужен, он знает путь.
Крыса, что проведет в логово зверя своими тайными тропами, под землею.
И Томас выключает злость, он выключает все чувства вообще. Только все чаще берет Ньюта за руку, все чаще трогает губами висок, уже пылающий лихорадкой так, что обжигает. Галли бросает быстрые взгляды, благоразумно молчит, и бровью не дернет, буркнет лишь раз:
— Не налюбились еще? Я-то думал, вы так…
И заткнется, придурок, за миг до кулака, летящего в нос.
*
— Вы придурки и суете голову прямо в логово льва. Они не выпустят вас живыми, а его, — короткий кивок на задремавшего парня, что кажется маленьким и щуплым, беззащитным каким-то, — не пустят и на порог, на подходах изрешетят, прознав о заразе.
— У них есть сыворотка…
— Отсрочка на месяц, максимум, три.
— Ты видел Бренду, “дочь” Хорхе? Она получила лишь раз, только раз, понимаешь? Год прошел, а болезнь до сих пор не вернулась. Я боюсь и жду каждый день, все мы, но… Вдруг есть что-то именно в моей крови? Тогда я спасу Ньюта.
— Думаешь, это шанс? Блять, Томас, даже ты не настолько дебил. Если и впрямь ты — херов избранный, что же, я уже и удивляться устал. Но лекарство достать из тебя можно только в ПОРОКе, и они никогда тебя не отпустят, пока не выдоят до капли, и тогда ты сдохнешь. Может, даже раньше, чем Ньют. Хотя они не оставят ему даже капли…
Замолчит, откидывая голову на твердую стену, присосется жадно к бутылке, будто эта невьебенно длинная речь /длиннее Томас от него и не слышал/ высушила глотку, как после перехода через Жаровню.
— Я найду выход. Всегда его нахожу.
— Да помню я. Одного не пойму… ты серьезно?..
Закусит губу, точно раздумывая, не получит ли шокером меж глаз за вопрос…
— Вы с ним…
— …лучшие друзья.
— А еще…
— …а еще тебя не касается, Галли. То, что ты еще дышишь — чудо, за которое ты его до конца дней благодарить будешь.
— Если останемся живы, — кивает тот, не удивляясь ничуть, и оба знают в эту минуту: Томас попробует спасти всех /это же Томас/, но никогда не рискнет за всех Ньютом.
*
— Я правда могу это, Ава? Я могу спасти Ньюта?
— Ты можешь спасти всех нас, Томас, — кивает эта бледная моль с губами, будто обагренными кровью.
Пристегивает тонкие мальчишечьи запястья к лежанке, успокаивающе ведет по щеке, стараясь не касаться уже проступающей на скулах черной вязи.
— Вы молодцы, что пришли, теперь все получится. Это решение… столько людей получат право на жизнь…
Звук взводимого курка заставит женщину вздрогнуть. Обернется испуганно на замершего солдата, что целится точно в голову. Она знает — он не промажет. Томас всегда был лучшим. Во всем.
— Ты взяла мою кровь, прогнала ее через эту машину. Ему становится хуже, ты видишь?.. Поспеши.
Голова запала назад, и глаза — черные, словно бездна. Преисподняя, куда Томас обязательно рухнет, если не успеет… если все было напрасно. Минхо и другие дети уже далеко, город за окнами захватили повстанцы, небоскребы рушатся один за другим… Все это неважно, только Ньют, что хрипит черными от крови губами:
— Если не выйдет… пожалуйста. Убей меня, Томми.
— Убью, — четко, без колебания.
Сделает это — три пули, одна за другой. Потому что смысла больше не будет, потому что от него, Томаса, уже ничего не зависит.
— Потерпи.
Резкий щелчок, и время останавливается с разгона, точно на полном ходу в бетонную стену въезжает. Томасу кажется, по инерции потащит дальше, но нет… он застыл, как и все, он не дышит. И лишь расширившийся зрачок точно напротив… и черные… черные губы…
— Так жжется.
— Все правильно, милый, терпи… — ее голос откуда-то издали, как будто из-под воды.
А потом стянутое жгутами тело выгибает судорогой, едва не ломающей кости. Крепления громко трещат, лопается первое… второе… Ава Пейдж в белом халате рассеянно хлопает слипшимися ресницами, пустой шприц падает… катится, громко подскакивая на неровностях пола.
— … п-пожалуйста… Т-томми…
*
Он проснется внезапно с тянущей болью в груди. Спустит ноги осторожно с лежанки, и ступни сразу увязнут в теплом мелком песке. Стены хижины сбиты не плотно, и в зазоры просачивается ветерок, соленый и теплый, как пальцы мальчишки, и отчего-то на губах различается вкус винограда.
Наверное, все позади, и больше уже никто не умрет. Они приплыли в безопасные земли, они никогда не забудут павших ни в Лабиринте, ни в Жаровне, ни в лапах ПОРОКа.
