Времени совсем не осталось.
Солнце сегодня светит так ярко, а теплый ветер ласково ворошит его волосы. Больно.
“Как я скажу тебе? Как? Как смогу, просто глядя в глаза, выдать, что меня скоро не станет… Так поздно, я столько тебе еще не сказал, не успел. Ведь мы все время куда-то спешили, пытались выжить, кого-то спасти. А я так хотел — каждый день, и каждую ночь. Сказать, как люблю… такое бессмысленное слово в мире, где никто ничего никогда не изменит…”
Прости.
Тихие шаги позади, и он рывком одернет мягкую замшу, пряча от посторонних глаз то, что пока не готов показать.
— Т-ты бледный, осунулся совсем и почти что не спишь, я же вижу. Что с тобой происходит, расскажешь? Я… я беспокоюсь.
В этом весь он — беспокоится, бережет и спасает. Каждый раз. Гребаный идеальный герой, ни тени сомнения, ни единожды.
— Просто что-то знобит, стало свежо по утрам. Я взял твою куртку, не против?
— Конечно.
На самом деле, он мог бы взять и его сердце, и душу, и слова бы против не услышал в ответ. Не потому что ему все позволено, как еще одному долбаному герою, а потому что у них вот так еще с Лабиринта — все на двоих, и вещи, и жизни. Вот только сейчас…
— Тебя лихорадит, испарина эта, я вижу, и ночью, когда задремал перед рассветом, к тебе не дотронуться было — пылал, как в Жаровне. Не злись только, ладно? И не включай свою песню о том, что тетешкаюсь, будто с младенцем. У меня же больше нет никого, только ты. И я вижу — ты что-то скрываешь.
Вздрогнет от боли, пропитавшей этот голос подобно самому сильному яду.
Не надо, не думай, не гадай, я прошу. Симптомы, они же, как на ладони… я не хочу, не хочу делать больнее, я не хочу прощаться… Ох, я все еще не готов, не с тобой.
— Все хорошо.
— И опять ты мне врешь.
В нем столько усталости, в этом мальчике, что взвалил на плечи непосильную ношу. Кажется, все странствия, все смерти, вся боль его подкосили, раскромсали, оставив бледную тень от былого.
Или я тяну тебя на дно? Может быть, это я тебя иссушаю, выпивая все силы, и когда меня больше не будет…
— Не надо. Я очень устал, ты же сам видел — не спал ни черта, столько думал.
Я вру тебе, вру тебе день ото дня и сам себя ненавижу за это. Я просто… я еще не готов… я не готов расписаться в собственной смерти. Я не могу оставить тебя.
— Пожалуйста, Томми. Я так много прошу? Скажи, что с тобой происходит? Пожалуйста, Томми… Гребаный ты эгоистичный…
Пощечиной рваный выдох, и руки, что сжимают за ворот, встряхивают, а потом прижимают.
— Скажи мне, что это неправда, что я видел на твой руке… вовсе не это… не вспышка… Пожалуйста, Томми. Пожалуйста.
— Тише… тише, слышишь? Все хорошо… прости меня, ладно? Я просто… блять, Ньют, я не знал, как сказать. Я не могу проститься с тобой.
— Тебе не придется. Я просто тебе не позволю, ты понял? Я тебя никуда не пущу, не отдам. Не прощу, слышишь? Если ты…
У Ньюта губы мокрые и соленые, и руки так сильно дрожат, когда ведет по груди, прижимает. У Ньюта сердце стучит очень громко, отдается Томасу точно в ладонь.
— Мы пойдем к Дженсену, ладно? И к Аве, я вытрясу из Терезы всю душу, но она мне скажет, что делать. Я… я просто не могу тебя потерять, понимаешь? Нет, не тебя.
— Тише, ладно? Лекарства нет, ты же помнишь? Его нет, ничего не поделать. Просто… просто давай мы сейчас помолчим? Я устал, Ньют. Я так чертовски устал.
— Я должен сказать тебе, я…
— Не надо, Томми. Молчи. Не прощайся, не смей. Только не это.
Пожалуйста, Томми, пожалуйста…
========== 32. Томми/Ньют ==========
Комментарий к 32. Томми/Ньют
частично содержит спойлеры к новому фильму
https://vk.com/doc4586352_457966490?hash=3b73764bfd8ab11328&dl=0a097e5a4c9706f58c
— Если ты сейчас грохнешься в обморок, я до конца жизни тебе это припоминать буду. Наш Ньют боится иголок, совсем, как девчонка.
Томас смеется слишком уж громко и слишком уж сжимает напряженными пальцами приклад автомата, и за каким он его сюда вообще приволок? Как большой ребенок с игрушкой, только вот бледный. Сам не свалился бы без чувств ненароком.
Ньют закатил бы глаза или фыркнул, показывая, что́ он думает обо всех этих попытках казаться взрослым мальчиком, да только у самого вот неприятно и колко в груди леденеет.
Потому что этот образец сыворотки — не пятнадцатый даже. После каждой ему лучше чуть дольше, но болезнь возвращается неизменно, и… что, если это провал?
Ньюту смерть давно не страшна. Смерть для Ньюта — давний приятель, что заглядывает проведать раз в месяц-другой, вот только Томми…
— В этот раз все получится, Томми.
— А то ж. Ты задолбал уже бегать от меня в медотсек. Сачкуешь…
Можно подумать, Ньют от построений отлынивает или от какой черной работы, так нет. Просто Томас все чаще остается один в их комнате-каюте, когда того вызывают на новые тесты. А когда он остается один, начинает думать.
Ньют знает, что иногда это вредно.
— Все хорошо, Томми. Видишь? Живой, со мной все будет в порядке.
— Пф. Можно подумать, тебе кто-то позволит свалить на тот свет, мечтать не вредно, ага, — а сам отвернется, прикусывая изнутри щеку, когда игла вонзится в плоть, и Ньют вздрогнет от привычного уже пекущего жара.
Три с половиной секунды, не больше, и темные вены, что руку вновь оплели до локтя, исчезнут, самое позднее, к полудню.
— Будем надеяться, этот — последний, — совсем молоденький врач протирает ладони каким-то раствором, убирает инструменты по ящичкам. — Жаль, что записи ПОРОКа безвозвратно утеряны, как и большая часть тех сведений, что нам сливал Томас, пока был с ними. Но мы на верном пути.
Томас буркнет что-то, почти угрожая, приподнимет недвусмысленно автомат. Как пещерный человек иногда, вот ей-богу. Ньют распрощается торопливо, утаскивая парня прочь за рукав. Почти волоком — за самораздвигающиеся двери.
— Ты сходишь с ума, Томми. Не надо. Из нас двоих шиз — это я, — брякнет, совсем не подумав, но по тому, как сузятся напротив глаза цвета выдержанного терпкого виски…
— Он не делает совсем ничего. Болезнь не уходит, вот Бренда…
— Сыворотку для Бренды делала та женщина… забыл… из ПОРОКа, у нас не осталось ни технологии, ничего. Последний город пал, лабораторию спасли каким-то вот чудом.
— Два года прошло, он копается, как…
— Два года, и я все еще жив, представляешь? А ты говоришь — не делает ничего…
— Я только представлю… нет… блять, не хочу даже думать.
Обхватит лицо ладонями крепко, зашипеть от боли заставит. Будет вглядываться долго-долго, ища в знакомых до последней линии чертах что-то, понятное лишь ему.
— Не думай, Томми. Пойдем лучше на завтрак, жрать хочу, сил нет…
— Постой.
Целует всегда, как впервые. Так, что больно и сладко. Так, что себя забываешь, и искры из глаз, и стоны — из горла. Так, что бедра — к бедрам, а руки, руки везде… обжигают. Так, будто не целует, а дышит. Так, словно если оторвется на миг — непременно умрет.
========== 33. Томми/Ньют ==========
Комментарий к 33. Томми/Ньют
Содержит спойлеры к новому фильму
https://vk.com/doc4586352_457938486?hash=796c1d6420d84b7647&dl=e9c6ecd2bbbc6b31fc
— Прости, я сорвался… я…
Нет, Томас не может слышать, он не готов. Он не хочет знать, почему у Ньюта руки так сильно трясутся, а еще он все чаще морщится и трет запястье под курткой, рукав которой тянет все ниже на пальцы, точно спрятать пытается, точно стыдится…
Это тремор, просто тремор от перенапряжения, усталости… просто…
Томас молчит. Томас не может даже выдавить банальное: “Ты в порядке?”. Томас не может услышать ответ. Не от Ньюта, не это. У Томаса в глазах — разноцветные вспышки, у него жилы тянет, и кровь ускоряется в венах, Томас с ебаной крыши бы вниз сиганул вместо того, чтобы смотреть на этот напряженный затылок, видеть, как ветер легонько шевелит белокурые волосы.
Мягкие-мягкие и пахнут свежей травой.
