Символом предательства, смерти.

— Томми, смотри.

И Томас смотрит. Не туда, в распахнутые врата Лабиринта, что дышит зловонием, чьи вздымающиеся в небо стены кажутся огромной пастью хищника, окровавленными клыками. Челюстью, что сомкнется в любую секунду, легко перекусывая пополам. Смотрит на него — на Ньюта. Тонкого, гибкого, светлого. На мальчишку, что запрокинул голову в небо, где слепящее солнце вот-вот скатится за серые, поросшие мхом и плесенью плиты, стремящиеся ввысь. Мальчишку, что чуть щурит глаза, поправляя лямку на плече.

Томас хотел бы сейчас ткнуться носом в его шею, вдохнуть аромат морской свежести. Он не помнит ни моря, ни влажного бриза, но уверен, что те пахнут именно так.

Пахнут, как Ньют. Его Ньют.

— Просто небо.

Передергивает плечами, а потом зависает на острых ключицах. Ньют всегда выдыхает шумно, когда Томас трогает их губами. А потом опускает светлые ресницы и зарывается пальцами в волосы.

Ньют, зачем ты пошел? Ты должен жить.

— Кажется, кто-то там, — неопределенный кивок в никуда, в сторону мифического выхода. Туда, где засели создатели Лабиринта и гриверов. Туда, откуда лифт привозит новых и новых мальчишек. Туда, откуда пришел его Томми, — кто-то там продлил световой день. Солнце давно должно было сесть, а врата — закрыться.

Закрыться, выпуская наружу полумеханических чудищ — плод воображения какого-то тронутого разума, не иначе. Чудищ, что в мгновение раздерут на кусочки оказавшихся ночью вне Глэйда.

Томас молчит, не то подыскивая верные слова для ответа, не то вовсе не находя в этом смысла.

Какая разница? Если все равно придет ночь, и мы тут умрем. Умрет Ньют.

— Все еще обижаешься? Томми, пойми…

Он знает все, что скажет мальчишка. Про несправедливость, неопределенность, необоснованную агрессию. Блять, он изучил все эти фразы за последние часы наизусть. Навязли на зубах, опротивели. Бесят.

— … это приговор — выгнать вот так из-за каких-то там воспоминаний, что вполне могут быть ложными, следствием яда. И даже если все правда, ты ведь в итоге пришел. Чтобы помочь, а не сдохнуть, как какой-нибудь кланкоголовый шнурок.

— Поэтому ты пошел, чтобы сдохнуть со мной, охуенное решение, Ньют.

Молчание звонкое и тревожное, как стальная паутина, натянутая над обрывом. Как пуля (откуда он помнит про пули?), просвистевшая у виска. Как сердце, замершее в груди под пристальным взглядом убийцы в прицел.

— Ты знаешь, что я не мог по-другому…

Не мог без тебя.

Не мог, обещал, даже клялся. Тогда, в далеком мечущемся свете костров, под огромными высокими звездами, кажущимися застывшими каплями серебряной крови каких-то неведомых ныне существ.

Губы горели от поцелуев, а горло саднило от глухих стонов и рыков. Пальцы почти раздирали одежду, а касания обжигали. И в живот будто кто-то засунул пылающую головню. Огонь, так много огня, все в огне. Как будто оба рухнули в жерло вулкана и вспыхнули, превратившись там в пламя.

И шепотом, выдохами, вспышками в венах:

«Обещай, обещай, что выживешь, что будешь рядом».

«Обещаю, Томми. Всегда. Только с тобой».

А потом снова и снова: «Пожалуйста, Томми. Пожалуйста…»

Не уходи.

**

— Мы выживем и найдем выход, Томми. Не сомневайся.

И как могу я не верить тебе, когда ты смотришь вот так? Будто в мире нет и не будет уже никого? Никого важнее.

— Откуда ты взялся такой? — нервный смешок куда-то в висок. Пальцы, поглаживающие лопатки.

Скольких я убил вот этими вот руками? А ты все еще закрываешь глаза и уши, чтобы не видеть, не слышать, не верить, не знать. Как-то так очень быстро я стал всем твоим миром. Важнее Глэйда, важнее каждого из парней.

Единственный, Ньют? Как же так.

— Надеюсь, ты поможешь мне вспомнить.

Надеюсь, я помогу тебе выжить.

«Пожалуйста, Томми».

========== 29. Ньют/Томми ==========

Комментарий к 29. Ньют/Томми

https://goo.gl/WtRV6V

Ньют/Томми, AU наша вселенная

Ньют касается.

Трогает его все время своими изящными, длинными пальцами. Скользит легонько по скулам, вниз по шее, прослеживая складывающиеся из родинок узоры самыми кончиками.

Выжигая воздух из легких.

Пуская мурашки по венам.

Заставляя чувствовать себя о с о б е н н ы м .

“Он просто тактильный”, — твердит себе Томас день ото дня, а кожа чешется от потребности ощутить его руки. Хотя бы вот так — между делом.

Ньют худющий и все время лохматый, щурится, поднимая воротник любимой кожанки, и от глаз в стороны разбегаются такие тонкие морщинки. Как лучики солнца, которое он давно уже заменил собою.

— И давно ты тут отираешься? — Томас забрасывает рюкзак на плечо, сбегает по ступеням, хлопая друга по плечу. Изо всех сил пихая довольную улыбку вовнутрь, кусая самого же себя за щеку.

Пытаясь н е п о к а з а т ь .

— Порядочно, всю задницу уже отсидел.

Соскакивает весело с парапета и обнимает с разбега. Тощий и щуплый, как девчонка. И в то же время жилистый, сильный. Кости почти трещат, но иррационально хочется заурчать, когда пальцы, скользнув по скулам, задевают мочки и прочерчивают дорожки по шее к виднеющимся в распахнутом вороте ключицам.

— Ну, что, Томми, погнали?

Рука на плече, и такое тепло от него, как от печки, от солнышка.

— Я думал, ты с Минхо зависаешь сегодня, — вырывается как-то само тоном обиженного ребенка. Ньют зависает на секунду, всматривается, будто проверяет: не ослышался ли, а потом хохочет.

Ньют смеется.

Откидывает голову, полностью оголяя шею, и Томас зависает. Опять. Потому что это, однозначно, лучшее, что он слышал когда-то. Смех Ньюта как смысл жизни. Раскованный, искренний, радостный, он отражается от всех поверхностей и будто впивается в кожу, проникает в кровь и позволяет дышать. Позволяет поверить, что вот так /хотя бы вот так/ удастся сохранить часть Ньюта в себе. Для себя.

Так, пока Минхо нет рядом.

— Что тебя развеселило?

Немного натянуто, скованно. Боги, на самом деле, он выглядит полным придурком, и поймет, если Ньют…

— Ты такой забавный, когда к Минхо ревнуешь. Это ведь ревность, Томми? Я не мог бы спутать…

Когда эти губы… эти идеальные губы складываются в звуки его имени, когда Ньют выдыхает свое “Томми” раз за разом, от чего током шибает и адских усилий стоит, чтобы позорно вслух не застонать, прикрывая от наслаждения глаза…

“Черт с ними, с насмешками, ты только продолжай звать меня так. Так, словно я значу… Постой-ка… ты что?..”

— Р-ревную?

И новый приступ безудержного веселья, и выпирающий кадык, который хочется облизать. Его кожа наверняка на вкус, как виноград, пропитанный ветром и солнцем. Неудивительно, что Минхо и на шаг от него не отходит и таскает за собой всюду, даже на эти дебильные тренировки по бегу.

Там ведь скучно так, что хоть вой. Но Ньют каждый раз /при всей его вредности, это что-то да значит, правда?/ почти два часа сидит на трибунах и в каждый перерыв запрокидывает голову для поцелуя, раскрывая свои невероятные губы для того…

Для своего парня, Томас. Вообще-то это так называется…

Боже, я полный дебил.

— Ты знаешь, я, может быть, и не очень догадливый, Томми. Но ты так смотришь всегда, так губы облизываешь и вздыхаешь. Хмуришься, когда Минхо неподалеку, а, когда мы вдвоем — ты и я, отчего-то смущаешься дико, а я…

Замолкает резко, как будто лишнего сболтнул. А потом недовольно лезет в карман за пачкой, выбивает щелчком сигарету. Зажимает губами и прикуривает, зло щуря глаза. Смотрит мимо куда-то.

Ньют курит?

У Томаса руки трясутся и сохнет во рту, когда он видит, как смыкаются на фильтре губы. Как Ньют затягивается, выпускает колечко в воздух и тут же снова наполняет легкие вонючими клубами. И снова голову запрокидывает, вглядывается в яркое, слепящее нестерпимой яркостью небо.

Охуенный.

— Я тебя на скейтах хотел позвать покататься вообще-то. Не удержался. Прости что ли… за театр абсурда. Показалось… не знаю.