“Как было бы больно мне”, - кричат ее васильковые глаза, но лицо остается бесстрастным. Все та же холодная маска.

— Я прослежу за этим, мисс Старк.

*

Дженсон возвращается к себе уже ночью, когда погас верхний свет, суета улеглась, а недавно многолюдные жилые ярусы опустели. Задумчиво скидывает куртку, потирая уставшие глаза. Он сделал все так, как требовал ПОРОК. И пусть шансов на успех было бы больше, проведи они дополнительные тесты, результат превзошел ожидания.

— Он и правда был особенным, так?

Санса подходит сзади неслышно и обнимает за плечи, трогая губами напряженную шею. Дженсон пожимает плечами. Томас - заноза в заднице, он - единственный, кому удался бы побег, пойми он все вовремя. Но сейчас мальчишка - просто сырье, необходимый для вакцины компонент, не больше. И Ньют, что не отходит от него ни на шаг… Придется разобраться и с ним, когда он поймет. Если успеет понять.

— К черту Томаса, - воздух со свистом вырывается из легких, когда ее ладошки ныряют под его водолазку и скользят по спине, поглаживая, забирая усталость.

— Это был долгий день, ты заслужил отдых, - шепчет Санса, трогая губами мочку уха, спускаясь к шее. - И, Дженсон, я рада, что ты не стал мне мешать.

Это награда? Или потребность? Или внезапное влечение, притягивающее их друг к другу словно магнитом? Какая разница, если губы скользят от губа, а кожа плавится от прикосновений - жадных и щемяще-нежных одновременно.

— У нас впереди много работы, - выдыхает Санса, когда мужчина помогает ей избавиться от одежды.

— Забудь хоть сейчас о работе, - приказывает он, и Санса замолкает, послушно выгибаясь в его умелых руках.

========== 18. Томас/Ньют ==========

Комментарий к 18. Томас/Ньют

Томас/Ньют, AU наша вселенная

— У нас эфир через пятнадцать минут. Ты и дальше собираешься меня игнорировать? Смотри на меня, когда я с тобой говорю!

Несколько пуговок на груди расстегнуто, а белокурые волосы взъерошены все так же – торчат в разные стороны пучками соломы. Как будто кто-то долго и упорно возил его головой по земле. А еще круги под глазами и глубокие складки у рта. Ночные кутежи не проходят бесследно, да, Ньют?

Томас невозмутимо щелкает какими-то тумблерами и переключателями, то и дело поправляет сползающие с носа очки. На нем за каким-то чертом нелепая шапка, сдвинутая на затылок, хотя лето ведь на дворе, да и в радиостудии жарко, хоть до трусов раздевайся. Эдакий новый образ хипстера? О’кей, Томми, засчитано.

— Томми, блять, это твоей радиокомпании нужно это сраное интервью, я не напрашивался. Могу и уйти, если уж так, сам будешь разбираться потом с Авой и Джэнсоном.

А тот лишь кивает глубокомысленно и вдруг вперивает в парня долгий неподвижный взгляд. За стеклами в тонкой оправе, от которых отражается искусственный въедливый свет, слепящий глаза, Ньюту мерещится равнодушно-колкая насмешка: «Давай, детка, вали».

— Как ты собрался вести эфир, если решил меня игнорировать? Томми…

— Десять минут, мистер Томас, - напоминает просунувшаяся в студию пухлая конопатая рожица, тающая от обожания каждый раз, когда ее владелец бросает торопливые внимательные взгляды на ведущего.

А тот мгновенно будто просыпается ото сна, встряхивается и ободряюще улыбается мальчишке.

— Спасибо, Чаки, все хорошо. Мы готовы.

И будто в подтверждение слов складывает пальцы в колечко: все ОК, малыш, не стоит переживать. Ньют задирает светлые брови, но в этот раз предпочитает промолчать, по возможности игнорируя хмурые взгляды Галли-вышибалы из-за большого, во всю стену, прозрачного окна.

— Мне без тебя плохо, Томми. Я скучаю.

Ответный взгляд как, как щелчок плети меж лопаток, сдирающей кожу до мяса, отслаивающий плоть от кости. Глаза – блестящие и пустые стекляшки. А еще ресницы, кончики которых мелко дрожат. Обкусанные губы. Он не моргает долгих семнадцать секунд (Ньют точно знает, потому что считает). А потом на лицо выползает очень нехорошая усмешка, и Томас разворачивается в кресле, вцепляясь в микрофон своими длинными пальцами с ровными аккуратными ногтями.

— Хей-хо, ребятки, и я вернулся, с вами снова ваш Томас, и вы определенно свалитесь со своих стульев или с диванов, когда узнаете, что сегодня в нашей студии особенный гость. И это Ньют - восходящая звезда клуба «Лабиринт», мечта тысяч девчонок, да и, что уж греха таить, парней. … Эй-ей, детка, поздоровайся с нашими слушателями.

У Томаса в глазах чертенята отплясывают джигу, и губы он сжимает как-то очень уж плотно, будто пытаясь сдержать злость. Ньют заученно твердит что-то в микрофон, а сам глаз не может оторвать от пальцев парня, которыми тот ведет по шее, усыпанной десятком родинок, так сильно напоминающих брызги чернил разных форм и размеров.

— Итак, все мы знаем, что поешь ты просто невероятно, не зря твой сингл возглавляет хит-парад уже третью неделю. Но вот твоя личная жизнь. Думаю, поклонники хотели бы знать больше. Ты – очень скрытен, что касается отношений, знаешь ли.

Ньют лишь таращится пораженно и вскидывает брови: «Серьезно?». А Томас кивает в ответ медленно, с удовольствием.

— Нет проблем, я – открытая книга. Спрашивай все, что угодно.

Ведущий даже жмурится от удовольствия или предвкушения, потирая ладони все с той же многозначительной ухмылочкой.

— Твоя вторая половинка, мы можем узнать заветное имя, Ньют? Или их много – тех, с кем ты проводишь время, кто согревает твою постель?

«Да ладно, ты, правда, это спросил?», - его глаза кричат, упрекают, осуждают даже. Вдох-выдох. Просто соберись, хорошо? И ответь ему правду.

— Только один, Томми. Это всегда был лишь он.

Придвигается ближе (кажется там, за стеклом, Галли давится жвачкой, но Ньюту плевать) и опускает ладонь на колено парня, ведет вверх, а пальцами другой руки осторожно, но твердо поворачивает его лицо к себе. Смотрит в глаза. И там, за стеклами очков, которыми парень будто отгородился от мира, за изумрудными крапинками в ореховом взоре он считывает и насмешливое удивление, и неверие, и секундное потрясение – мощное, ослепляющее, как вспышка на солнце.

— Он? – Томас прочищает горло, неловко пытаясь отодвинуться и беззвучно (так, чтобы до слушателей не донеслись посторонние шорохи и возня) сбросить с себя эти пальцы, что поглаживают скулы, пуская по рукам и шее табун мурашек. – Невероятно. Это сейчас каминг-аут был?

Ньют тихо смеется, проезжаясь подушечкой большого пальца по его припухшей губе.

— Если бы ты слышал хоть одну песню из моего последнего альбома, таких вопросов бы не возникло. Потому что весь мой альбом и есть этот гребаный каминг-аут, Томми. Чем ты только тут в студии занимаешься, когда ставишь слушателям мои песни?

Томас выглядит так, будто задыхается. Как тогда, когда они устроили бег наперегонки в пригороде, и он умудрился обогнать Минхо, а потом долго валялся в высокой траве, баюкая сведенную судорогой ногу. Тогда Ньют смеялся до упада и целовал его веки, жмурящиеся от слепящего солнца, и так сильно гордился своим упорным мальчишкой. Но все еще думал, думал так много: что скажут родители, если узнают? Что скажет Алби – наставник и товарищ с самого детства? Что скажет Бренда – больше, чем сестра, девчонка с огромными живыми глазами, старшая дочка Хорхе – лучшего друга отца, девчонка, что (с одобрения их матерей) уже смотрела как-то особенно и касалась ласково, почти что интимно…

— У н-нас… тут зв-вонок на линии. Говорите, вы в эфире, - Томас пытается дышать и не заикаться, он упорно отворачивается, теребит «собачку» замка на своей олимпийке.

— Привет! Привет, боже мой! Я правда в эфире?! Томас – ты просто Бог, я слушаю выпуски с тобой каждый день. И Ньют, твои песни – это какая-то бомба, знаешь, просто душевный стриптиз. Спасибо тебе за них! Я, кстати Тереза, но какая разница, правда?

— Это мило, Тереза, спасибо, что…

Но девчонка не дает договорить, перебивая на полуслове.

— А что между вами двумя, ребята? Ведь ты, Томас, наверное, и есть тот самый Томми, о котором поет Ньют? Знаешь, я была на концерте, и он плакал, когда пел это свое: «Ты только вернись, и я зажгу звезды, что будут светить ночью так ярко…»