После процедуры снятия головных уборов и выявления раздатчиков пищи батарея приступила, нет, не приступила – накинулась на ужин. Не отвыкшие еще от цивильной, сытной гражданской пиши желудки курсантов "учебки" с жадностью принимали и перемалывали все, что отводилось им солдатским рационом: и "сечку", и "картечь", и "дробь шестнадцать"2. И все равно калорий не хватало. Сказывались и напряженные занятия от подъема до отбоя, и скудное солдатское меню, и просто чувство стаи, где прохлопать свой кусок – дело плевое.

На ужин отводилось десять минут, поэтому бойцы кашу проглотили куском и, закинув на нее сверху ежевечерний сантиметр селедки (говорят, что до дембеля ее нужно съесть больше семи метров), принялись за самое приятное – чай с белым хлебом, хлеб – он и в армии хлеб, а тем более белый. Его нельзя, например, испоганить, как кашу или суп, он – готовый продукт, испеченный к тому же на гражданской пекарне. Поэтому даже с чаем, в который для цвета плеснули обеденный компот, а для подавления мужского достоинства добавили бром, он был необычайно вкусен.

Чаепитие длилось недолго. По команде батарея встала, водрузила на место головные уборы и поскакала в обратном порядке на улицу. Путь курсантов лежал всего в двух метрах от окошка "хлеборезки" – места, почитаемого в армии не менее чем каптерка. Тут же стоял с нарезанным хлебом, приготовленным для сержантов "учебки", которые могли в любое время его оттуда взять, что категорически запрещалось бойцам первого года службы. Однако наиболее ловкие солдатики, уже усвоившие жесткие правила игры в Советской Армии, на свой страх и риск умудрялись стянуть ломоть-другой хлеба. И сегодня все прошло бы как обычно, если бы инструктор, младший сержант Левадный, не поймал за этим делом доходягу Мацько из первого взвода, который ухватил слишком много и не успел рассовать все по карманам.

"Качок" Левадный, как котенка, выхватил Мацько из колонны бегущих и прижал его к стене.

– Что, душара3, не хватает? Не хватает? – повторял он, постукивая курсанта кулаком в грудь – по второй пуговице, которая больно втыкалась в грудную кость. – А ну, положи на место, – он слегка толкнул Мацько, и тот, пролетев метр, шмякнулся на пятую точку прямо у стола.

– Оборзели, сынки, оборзели, – Левадный не спеша, вразвалочку, направился к выходу, сминая строй и наводя беспорядок в колонне бегущих.

На улице он подошел к старшине и громко, чтоб слышали остальные сержанты – замкомвзвода и инструкторы (некоторые из них, чего греха таить, сквозь пальцы смотрели на то, как молодые таскают хлеб), повторил свое замечание по поводу борзости духов.

Война как будто этого и ждал. Его щеки вмиг покраснели, а лычки на погонах – под напором командирского начала – стали канареечно-желтыми. Угрожающе желтыми. Выждав, пока батарея выстроится, откашляется и проплюется, Война всех "заровнял и засмирнил", а затем приступил к экзекуции.

– Та-а-ак! – мрачно протянул он. – Значит, кого-то у нас нехватка долбит, та-а-ак. Значит, у нас солдатам Устав – побоку. Так? – Война замер, давая возможность самым трусливым освободиться от хлеба. – Ну-ну, посмотрим, кто у нас самый голодный!

Старшина разомкнул строй и стал прохаживаться между солдатами, внимательно смотря под ноги.

Война дослуживал свой срок и знал до тонкостей все хитрости курсантов, через его руки прошло уже две "учебки", и потому он наверняка знал, что в строю найдутся те, кто поспешит кинуть хлеб на землю из страха быть наказанным. Вскоре старшина вытащил из строя по очереди троих: литовца Янкявичуса, узбека Хайтметова и мурманчанина Лазарева. Поставив их лицом к батарее. Война начал гневно позорить виновных в надругательстве над святым продуктом. Была ли его речь заученной армейской заготовкой или искренним порывом души (до армии старшина работал комбайнером), осталось загадкой, но слова Войны звучали убедительно и ничего хорошего ни для отступников, ни для подразделения в целом не предвещали.

В разгар воспитательного мероприятия на арене появился майор Фаустов – командир батареи, личность незаурядная, подстать своей фамилии, и, разобравшись в чем сыр-бор, изготовился к пламенной речи. Выступать комбат любил. То ли это было частью его натуры, то ли сказалось воспитание военно-политического училища, которое Фаустов когда-то окончил. Говорил он горячо и злобно, прохаживаясь вдоль строя и заглядывая в глаза солдат. Время от времени он потряхивал головой, сдвигая на брови фуражку, которая в процессе речи почему-то соскальзывала на затылок.

– Хлеб – на землю, вашу мать, в лужу! Да вас хоть чему-то на гражданке учили? Люди пухнут с голоду, умирают сотнями тысяч, а они хлебом кидаются! Сволочи! Да кого-то, может быть, этот кусок от смерти бы спас, а вы его – в лужу! Зажрались, сучары, служба медом показалась? Только и знаете, что брюхо битком набить, нет, чтобы на совесть Родине служить! – Комбат распалялся все больше. Наметанным глазом он нашел в строю курсанта Тарасова, который побывал до столовой "по вспышке" в луже и теперь стоял в мокрой "хэбэшке", дрожа от холода как осенний лист. Вытянув его за шиворот перед строем, комбат разошелся не на шутку.

– Это кто? Это солдат? Это защитник отечества? Вот эта кишка будет сбивать "эф-шестнадцать" или драться в рукопашной с "зелеными беретами"? Солдат, мать твою за ногу, на кого ты похож, да тобой полы вытирать тошно, ты и на пушечное мясо не сгодишься! Пять нарядов вне очереди, – комбат толкнул Тарасова в строй. – А еще в Афган рапорты пишите, – добавил он тихо и пошел прочь, затем остановился, обернулся через плечо. – Война, этих троих наказать своей властью, и так, чтоб другим неповадно было, – Фаустов тряхнул головой и зашагал к штабу.

Получив "добро" на наказание троицы, Война не стал больше куражиться над батареей, а повел ее прямехонько в казарму. Случай небывалый, поэтому у всех курсантов появилась твердая уверенность в том, что следует ожидать развития события. Угрюмые виновники "торжества" шли в общем строю как-то отчужденно. Никому не хотелось, чтобы его заподозрили в лояльности к тому, с кем будет расправляться сам старшина. Только Хайтметов перекинулся парой слов по-узбекски со своим соплеменником.

Вместо положенного по распорядку дня свободного времени, после ужина батарея выстроилась в помещении казармы. Лазарев, Янкявичус и Хайтметов уныло стояли в ожидании "казни" перед строем.

Появился старшина и, посовещавшись о чем-то со стоявшими отдельной группой сержантами, вышел перед батареей и заговорил на удивление спокойно.

– Вот этим бойцам не хватает солдатского пайка. Сегодня они своровали хлеб с сержантского стола, а завтра своруют у своих товарищей. В придачу ко всему, они не научились ценить вкус хлеба, но это дело поправимое. Сегодня они научатся его ценить, а заодно и наедятся вдоволь, – на лице Войны светилась загадочная улыбка.

– Так, Хайтметов? – старшина похлопал узбека по плечу. – Кушать хочешь? Хочешь, Хайтметов, по глазам вижу. Ну, так прими упор лежа, – ласково промурлыкал сержант. Хайтметов выпучил глаза, ничего не понимая.

– Упор лежа принять! – рявкнул Война так, что вздрогнула вся батарея, а Хайтметов рухнул на пол почти без сознания. Лазарев и Янкявичус поняли, что команда касается и их, а потому через секунду они были готовы к отжиманию от пола.

Левадный положил на пол пред лицом каждого из троих по полбуханки черного хлеба.

– Ну вот, теперь будем кушать,

– с усмешкой сказал Война. – Делай – раз! – все трое согнули руки в локтях. – Кусай! Делай – два! – руки выпрямились. Лазарев, не успевший откусить, поднялся с хлебом в зубах.

– Жуй! – скомандовал Война и, не дождавшись пока бойцы прожуют хлеб, опять: – Делай – раз! Кусай! Делай – два! Жуй!

Первым не выдержал Хайтметов. Узбеки вообще не приспособлены к службе в СА, а Хайтметов был к тому же и довольно тучным. После пятнадцати отжиманий его руки затряслись от напряжения, и он бессильно рухнул на пол. Война коротко бросил двум оставшимся: