– Будет немного больно, надо туго перевязать рану, – обратился он к Наде.

Девушка кивнула. Тойво перевязывал рану четкими, уверенными и сильными движениями. Как и тогда – на Лысой горе. Именно тогда он научился не бояться крови, действовать быстро и уверенно, не теряя такие важные и драгоценные секунды.

Кровь сочилась и через толстый слой бинтов. Тойво наложил дополнительный жгут, убедился, что теперь пульсация прекратилась. Самое страшное было позади. Теперь оставалось самое трудное – доставить Надю в больницу.

– Заводи свою хренову колымагу, – закричал он Петро, выскочив из мастерской. Дважды повторять не пришлось.

Механик сам повез Надю в больницу. Девушку уложили на груду фуфаек, Тойво взял ее голову к себе на колени и бережно накрыл раненую ногу, оставшуюся теперь без штанины:

– Смотри на меня и не смей закрывать глаза, слышишь?

Надя кивнула и едва улыбнулась слабеющими, ставшими бледными губами.

– Ну, Петро, теперь гони, что есть мочи. Гони, родимый, будто в последний раз едешь!

Петро, вопреки своей лени, был водителем классным. Он выжимал из старого КАВЗика все, на что тот был способен. И даже то, на что не был способен лет, эдак, пяток. Автобус скрипел всеми своими лонжеронами, жалобно стонал рессорами и трещал сразу всем кузовом, но несся, между тем, по снежной дороге, как заправский экспресс. Изредка автобус заносило на поворотах извилистой дороги, но Петро забыл обо всех педалях, кроме газа. Сосредоточенно, как летчик-истребитель, ведущий свой самолет в последний бой, он гнал машину, стиснув зубы и забросив страх в глубины сознания. Даже у Тойво пару раз мелькнула шальная мысль, что Петро не выдержит этой гонки и завалится в кювет, и тогда уже никто и ничто не спасет Надюшку.

Надя смотрела на Тойво почти не отрываясь. Ее взгляд прояснился, она поняла, что находится в крепких, надежных мужских руках, которые не отдадут ее в лапы смерти, не отпустят, не оставят на произвол судьбы.

– Смотри на меня, Надюша, не закрывай глаза. Осталось чуть-чуть. Терпи, милая моя девочка, – повторял Тойво как молитву.

За всю свою недолгую еще жизнь он не говорил столько теплых и ласковых слов…

***

– Ну, что, красавица, как твое самочувствие? – бородатый дядька в белом халате склонился над Надиным лицом и внимательно, изучающее посмотрел ей в глаза.

– Хорошо, доктор… А скоро меня выпишут?

– Э-э-э, Надя, погоди с выпиской, только-только с того света вернулась, а туда же – на выписку. Подлечимся, сил наберемся, кровушки-то ты много потеряла, надо восстановиться.

Врач что-то записал в своем блокноте, пошептался с медсестрой и снова обратился к Наде:

– Скажи, красавица, а кто тебя так ловко перевязал и так умело тебе кровь остановил? Откуда у вас там, в лесу, такие специалисты?

– Это механик наш, Тойво…

– Мда-а… Старый, видать, механик, опытный, раз так умеет перевязывать? – усмехнулся доктор одними усами.

– Да не-е, молодой совсем, – Надя почувствовала, что краснеет.

– Уж не тот ли, что третий день пороги тут у нас обивает? Погоди-ка, да он и сейчас тут. Все просит тебя, Надюша, повидать… Да мы не пускаем, режим ведь…

Сердце девушки отчаянно забилось. Он! Тойво! Пришел!

– Доктор, пустите его, пожалуйста…

– Пустим, милая, пустим! Надя, Наденька, Надежда… А ты знаешь, как имя твоего механика с карельского переводится?

– Нет…

– Надежда. Так что вы, получается, тезки. Видишь, как на свете бывает. Бывает надежда женская, а бывает мужская. Крепкая мужская надежда, которая тебя из беды и вытащила.

Доктор почесал ручкой кончик носа, пробормотал себе под нос «мда» и направился к выходу, затем оглянулся и добавил:

– Вообще говорят, что надежда умирает последней. А тебя сразу две надежды оберегали. Счастливчики!

***

Свадьбу Тойво и Нади играли через полгода. Бригада, которую общая беда сдружила и сплотила, пела и плясала четыре дня подряд. Ради такого случая руководство леспромхоза дало всем отгулы. Больше всех радовался счастью молодых Петро. Он все повторял без конца мужикам: «И до того ездил, и после того, но так, как тогда – никогда не ездил!». Долго еще в поселке судачили о трагической и романтической истории Нади и Тойво, о счастливом финале со свадьбой. Поговаривали даже, что на той свадьбе еще две пары нашли друг друга, да мало ли что люди наболтать могут. Поселок-то невелик, все друг друга знают, а такие красивые истории раз в сто лет случаются.

ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ

Быль

Давно это было. Еще в приснопамятные «ельцинские» времена, которые нынче принято называть «лихими девяностыми». Жили в одном северном карельском поселке два закадычных друга-пенсионера. Один финн по национальности, другой – карел. Один, который карел, ушел на пенсию прямиком из райкома партии, а потому (по своему социальному статусу) имел на тот счастливый момент автомобиль «Нива» – вечную и непоколебимую гордость отечественного автопрома. Финн был поскромнее, его материальное благополучие ограничивалось, на момент развала великой империи СССР, всего-навсего моторной лодкой «Днепр» и мотором «Вихрь-30».

Подружились они давно, еще до войны, когда были сопливыми пацанами, и учились в одном классе. Вместе удирали с уроков, тискали и тягали за косы по темным школьным углам девчонок и воровали у отцов папиросы. То за одно, то за другое периодически вместе и отгребали.

Карел хорошо знал финский, а финн – карельский, говорили они на сборном диалекте, состоящем из обоих языков. А матерились всегда по-русски, так как с самых детских времен это считалось особым шиком.

Вместе они голодали в эвакуации, когда началась война, вместе вернулись в родные края, где и прожили всю оставшуюся жизнь. Оба были заядлыми рыбаками, охотниками и любителями бани. Оба не дураки были выпить, хотя ни один из них никогда не слыл в поселке алкашом.

Общее пристрастие к рыбалке их особенно объединяло. То на «Ниве» на дальние ламбушки поедут, то на лодке на большие озера. В общем, все бы ничего – хорошо мужики дружили, – если бы не одно «но». А это самое «но» возникало всякий раз, когда они открывали на рыбалке взятую с собой бутылочку.

И вот тут они – оба вроде бы и немногословные, вдумчивые, не болтливые, – в один миг превращались не просто в говорунов, каких мало, но в заядлых спорщиков.

Спорили они решительно обо всем: не так рыбу чистишь, не так гребешь на веслах, не так сеть ставишь, не так картошку чистишь и котелок на костер вешаешь. Но то были только мелкие, текущие перебранки, так сказать, репетиция перед главным спором, который всякий раз вечером возникал в избе, когда сети уже были в озере, грести никуда не надо было, а под бутылек «Столичной» на столе в мисках парила наваристая уха.

Карел ярко и бурно ругал и хаял нынешние, бандитские ельцинские времена, всхлипывал по канувшему в лето СССР и, то и дело треская по столу кулаком так, что позвякивали кружки, поминал добрым словом товарища Сталина:

– Эх, ёппой матти, мало он вас перестрелял, мало в Сибири гноил – опять вы изо всех щелей повылазили! Контра недобитая! Такую страну профукали!

Финн, на долю которого выпало не только голодное военное детство, но и расстрелянный ни за что отец (кстати, из числа красных финских командиров), напротив, на чем свет стоит клял «усатого монгола» и созданную им империю, замешанную на голоде и крови.

– Это вас надо было в 20-х годах белогвардейцам рубить, шинковать и вешать побольше, чтобы духу от вас красного не осталось, – горячо возражал финн на выпады друга.

Спорили до хрипоты. Приводили сотни раз приведенных уже раньше, на других рыбалках и других избах, аргументов и доказательств своей правоты, иной раз не только по столу кулаком хватали, но и кружками друг в друга кидались. А как-то раз в кровь разодрались, своротили в избе стол и выбили окно.

Итог всех споров всегда оказывался одинаковым: оба приходили в полный тупик. Карела финн загонял в угол тем, что при Ельцине, в отличие от Брежнева и всех, кто был до него, жратва в магазинах появилась. А финна наповал сражал аргумент карела о том, что если бы беляки всех красных покоцали, то отец мол и вовсе бы не родил его, финна, на свет божий.