При этом в бога не верили ни один, ни другой.

Утром же, как ни в чем ни бывало они снимали сети, чистили рыбу, занимались мелкими рыбацкими делами и ни словом, ни полусловом не поминали вечер накануне. Как будто бы и не орали благим матом на весь залив, не тюкали по столу кулаками и не посылали друг другу на голову самые отборные проклятья.

Был я как-то раз с ними на рыбалке. И вот во время очередного разгоревшегося спора имел неосторожность в него вступить. Сначала, на радость финну, я проехался по советской эпохе, а уже потом – по ельцинским временам, которые по своему жлобству, воровству, бандитизму и казнокрадству уравнялись с СССР в наплевательстве на собственный народ.

Надо сказать, что к тому времени я уже побывал в Финляндии и то, что было там и тут, я мог вполне себе сравнить и сопоставить.

– А что, по-твоему все-таки лучше – при Сталине и Брежневе или при Горбачеве с Ельциным? – вопрошали меня карел с финном.

– А разве нами не те же бывшие члены бывших обкомов руководят? Разве не они нас с таким же усердием звали на комсомольские стройки, с каким усердием теперь призывают распрощаться со старой эпохой и торговать всем, что не приколочено? Как тогда врали, так и сейчас врут.

Для обоих это было страшным ударом. И тут, к моему искреннему удивлению, оба они дружно объединились против меня. В их миропонимании я стал самым опаснейшим из существ, – страшнее, чем они друг для друга.

– Вот она – наша молодежь! Все Западу продались! Дослушались этих хреновых роков, наплясались брейков, наездились по Финляндиям – Родину готовы продать за жвачки и джинсы!

– Так какую Родину-то продавать, – отвечал я им: – Твою, карел, со Сталиным и Брежневым, или твою, финн, с Горбачевым и Ельцыным? Судя по тому, как вы тут друг другу чубы рвете – Родины-то у вас разные!

– А у тебя какая Родина, сынок? – спросил кто-то из них.

– За окошко выгляни – вот тут моя Родина и начинается. Прямо за порогом избы этой. Ни Сталин, ни Брежнев, ни Ельцин мне эту Родину не дарили, не продавали и в аренду не давали. И ни вы, ни я им ничем не обязаны. И вы, и я тут родились, живем и умрем тут. Разве это не так? И разве этому озеру, этому лесу и этим камням не все равно, каким вы над ними флагом машете – красным или полосатым? По-моему ей пофигу: она любого в землю свою примет – и красного и белого, и синего, и зеленого.

Мужики осеклись. То ли аргументы закончились, то ли внезапно возникшее третье мнение слишком глобально расширяло тему спора, но в тот вечер разговор на этом и закончился…

Наутро все было как обычно. Снимали сети, чистили и делили рыбу, молча собирали скарб. О вечернем разговоре никто ни словом, ни полусловом не обмолвился. Домой тоже ехали спокойно и в полной тишине.

Но что интересно – с тех пор на рыбалку втроем меня уже не звали. Нет, с каждым по отдельности выезжал и не раз, но вот втроем так больше и не довелось. Сначала мне думалось что это случайно так выходит – то один занят, то другой, а со временем понял, что просто им так уютнее. Им так легче и проще – находится внутри своего варева и в каждый раз разбирать по косточкам одно и то же. Одни и те же времена, одни и те же события…

Финн умер первым. Карел без друга затосковал и тоже не протянул и года. На похоронах финна он горько, почти навзрыд плакал и никак не хотел мириться с тем, что друг ушел раньше его.

– Сколько всего натерпеться в жизни ему пришлось, когда отца расстреляли. И со школы его гнали, и в ФЗО брать не хотели, и на работу никак устроиться не мог – мыкался с семьей по всей Карелии, случайные заработки искал. А пенсию назначили – с гулькин шиш. Всю жизнь деньги копил, на книжку складывал, а они при новой власти синим пламенем сгорели. А он все Ельцина защищал, – сетовал сквозь всхлипывания на поминках карел.

Когда хоронили карела, кто-то из его старых знакомых рассказал о том, что хоть он и был вроде как «шишкой», но сладкой его жизнь уж никак не назвать было. Как оказалось, дед его был участником вооруженного восстания карелов и сбежал в Финляндию. Из-за него карелу, хоть он и вырос по партийной линии, все время палки в колеса ставили. А уж сколько выговоров из-за друга-финна получил – вообще не счесть. Из-за него и на пенсию досрочно из райкома партии его выпинали. Как неблагонадежного. А при нынешней-то власти он вроде как безвинно пострадавшим получился и даже пенсион ему на этом основании подняли.

Когда бываю на кладбище, заглядываю иногда на могилки одного и другого. Даже надгробия их дети им одинаковые поставили – квадратные, под черный мрамор. Один год рождения – один год смерти. Две фамилии, каких и у карелов, и у финнов – пруд пруди. Кто из них сталинист, кто ельцинист – не сразу и я через десять лет вспомню. Да и Родине их все равно, какими флагами они махали над ее лесами и озерами, – она им места в себе отвела и поровну, и по-справедливости. Как родила, так и в себя приняла – таких разных и таких одинаковых.

ГОРЬКИЙ ХЛЕБ

Рассказ

– БА-А-АТ-Т-ТАРЕЯ, на ме-е-есте!

Сержант Война с грозным видом прошел вдоль строя, вслушиваясь в добрый стук кирзовых сапог, месивших на асфальте водянистую снежную кашу.

– Я не слышу батареи, вы что, сынки, оборзели?

Бойцы второго месяца службы ещё отчаяннее заколотили сапогами, но и это не спасло их от ярости старшины батареи.

– Стой! Раз-два.

В наступившей тишине только и слышно было, как порывистый осенний ветер треплет оторвавшийся щит огромного плаката, на котором красовался розовощекий, мужественный солдат на фоне паутины локаторов, зенитных ракет и взлетающих истребителей. Лицо солдата излучало огромную гордость, а для пущей убедительности, по всему плакату проходила подпись: "Воин, гордись службой в войсках ПВО!".

Сержант Война стоял, слегка покачиваясь с пятки на носок – верный признак, что он недоволен вверенной ему батареей.

– Вспышка сзаду! – вдруг рявкнул он. Солдаты посыпались на асфальт. Двум последним шеренгам пришлось падать прямо в лужу.

Старшина проверил, все ли выполнили команду из норматива по ЗОМП1, примял к земле каблуком парочку халтуривших бойцов и не спеша заговорил.

– Что, душманы, жрать не хотите? Ну, тогда будем лежать. А потом пойдем на плац, нагонять аппетит. Вы этого хотите? – задал Война свой коронный вопрос. Он любил наслаждаться гробовой тишиной, покорностью этой униженной солдатской массы, зная, что каждый из двухсот бойцов, лежащих на асфальте, молит только об одном – чтобы старшина сменил гнев на милость.

– Ладно, попробуем ещё раз, – размяк сержант. – Отбой!

Через минуту батарея вновь месила кирзачами грязную ноябрьскую кашу, зарабатывая ногами гарантированный Родиной солдатский ужин.

Вообще-то, от казармы до столовой было метров сто, отсилы, однако все походы в нее по поводу завтрака, обеда и ужина затягивались на добрые двадцать минут. Впрочем, все зависело от настроения ведущего батарею. Обычно путь к столовой лежал через спорт-городок, баню, санчасть и клуб, но иногда батарея "по пути" заходила и на строевой плац, нагонять аппетит. Редкая ходка обходилась без принятия "упора лежа".

Старшина Война, весь день проваландавшийся в каптерке, не имел возможности покомандовать своими подопечными, растащенными по караулам, нарядам и учебным занятиям. К концу дня его прямо распирало от желания поруководить неотесанным и угловатым стадом, по иронии судьбы именовавшимся батареей. Теперь, во время шествия в столовую, старшина мог с лихвой реализовать свое "младшекомандирское" звание. Почувствовав, что батарея "прислушалась" к его командам, Война успокоился (много ли надо человеку для счастья?) и благополучно довел подразделение до столовой.

– Слева по одному, в столовую, бегом… отставить, бегом… отставить, – старшина внимательно следил, чтобы все одновременно прижимали по команде согнутые в локтях руки к бокам. – Бегом – марш!

Батарея заплясала на месте. Последняя шеренга успевала натоптать так метров триста, прежде чем приходила ее очередь нырнуть в жерло солдатской столовой, вечно гудящей, гремящей металлической посудой, пахнущей хлебом и хлоркой.