Самой заводной в этой компании была пышнотелая, краснощекая толстушка Аня, у которой рот не закрывался ни на минуту. Отчаянно мешая белорусскую и русскую речь, в которой все чаще мелькали и крепкие карельские словечки, она успевала почесать своим языком, как выражался Тойво, все деревья на делянке. Ни мороз, ни вьюга не влияли на ее болтливость. Особенно от колких шуток доставалось Тойво, так как он был самым молодым и видным парнем в бригаде.

– Тойвушка, а откуль ты знаешь, какой топор чей? Ты чаво, их подписываешь, что ли? Или у тебя на каждую бабенку заточка особая?

– Особая, особая, – отвечал Тойво под дружный девичий хохот.

– А чаво в ней особого, мяханик? Ты привораживаешь их, что ли? Ты уж подскажи, а то я, грешным делом, Надюшкин топорик уведу, так ведь потом будешь за мной бегать! А я ведь дивчина озорная – захомутаю, и никаких тебе перкеле-саатана!

– Не бойся, Анютка, все топоры одинаковые, кроме твоего.

– А что же в моем особого?

– Там лезвие пошире, чтобы ты покрепче к нему своим языком на морозе прилипла, может хоть потом помолчишь какое-то время.

– Ой, зря ты, Тойвушка, надеешься! Я ведь с топорами не целуюсь! Сильно захочу, так пойду вон Ваську-тракториста зацелую. Хотя, нет, от него вечно соляркой пахнет. К тебе, милок, приду, если очень заскучаю…

Девушки уже шли на свое рабочее место – к видневшемуся поодаль штабелю вытрелеванной древесины, а Анька все не унималась. Иногда Тойво раздражали ее постоянные шутки, особенно, если они касались Надюшки и его: в бригаде давно стали подмечать, что эта парочка начинает обращать друг на друга все больше внимания. Впрочем, Тойво понимал, что Анины шутки безобидны, а на самом деле она добродушная и веселая девчонка.

Работа кипела. Мороз никак не хотел отпускать, а это значило, что работы у пилостава будет сегодня предостаточно. Цепи и топоры, вгрызаясь в мерзлую древесину, тупятся моментально, и потому, не мешкая, Тойво заготовил впрок свежезаточенный инструмент и сел за резку топорищ. Этим ремеслом он овладел еще в детстве. Топорища у него получались ладные, по-настоящему удобные и практичные. Так карелы делали топорища испокон веков, и Тойво в совершенстве овладел навыками работы с неподатливой, капризной и жесткой березовой древесиной. Он мог выточить топорище, как для колки дров, так и для плотницких работ, а мог сделать произведение искусства, пригодное только для шитья лодок и серьезного, тонкого столярного дела. Таким топором можно было и хлеб нарезать, и побриться.

Ближе к полудню, когда совсем рассвело и дымчатое солнце окрасило лес в обманчивые желто-розовые оттенки, напрасно сулящие уют и тепло, бригада потянулась на обед. Обедали дружно и весело. В хорошо натопленной столовой, пропитанной запахом добротных щей, котлет, блинов и компота, суетилась и хозяйничала повариха Лена – тоже из приезжих белорусок. Женщина невероятной скорости, она успевала не просто все приготовить вкусно и вовремя, но и уделить внимание каждому. Она знала назубок пищевые пристрастия всей бригады и никогда их не путала, при этом она знала и то, кто из мужиков какую порцию в состоянии осилить. А потому из столовой бригада не выходила, а выкатывалась, пыхтя и отдуваясь от удовольствия. Нечего было и думать после такого сытного обеда идти на работу, и мужики еще минут сорок перекуривали и лениво перекидывались фразами о том, о сем.

Подъехал автобус и круглый, как новогодний елочный шар, водитель Петро радостно засеменил в столовку. В нудном распорядке дня водителя не было места для более радостных событий, чем обед. Привез рабочих на делянку, покопался в своем тарантасе, и спи себе до обеда. А вся работа после обеда – привезти бригаду домой. От такого размеренного образа жизни Петро разленился настолько, что даже закинуть летом удочку в ламбушку, кишащую рыбой, не было ни сил, ни мочи, ни особого желания. Хотя поесть Петро был далеко не дурак.

Девушки вышли из столовой последними. Они не курили, использовали обеденный перерыв по прямому назначению, а оставшееся время – для обычных женских разговоров. Тойво к тому времени очистил их топоры от наледи, подсушил в жарко натопленной мастерской и подправил на наждаке. Аньке после обеда шутить особо не хотелось, она только улыбнулась Тойво, взяла инструмент и пошла к штабелю. Передавая топор Надюшке, Тойво заглянул в глаза девушке и тихо проговорил: «Осторожно, острый». Ему показалось, что он произнес это слишком громко и, опасаясь, очередного Аниного наскока, шмыгнул в мастерскую. В мутное оконце он видел удаляющихся девушек и заметил, как Надя оглянулась и чуть заметно махнула ему рукой.

Воодушевленный маленькими успехами на любовной ниве, Тойво засуетился по обычным делам. В это время снаружи донесся душераздирающий крик. По голосу Тойво сразу определил, что кричит Аня. Он пулей вылетел из мастерской и рванул в сторону штабеля. Навстречу ему неслась перепуганная до смерти Аня, кричавшая нечеловеческим голосом:

– Там! Помогите! Там Надя на топор упала! Поскользнулась! Упала! Прямо на топор! Помогите!

Тойво припустил к штабелю, где девчонки окружили лежащую на бревнах Надюшку. Лицо девушки выражало испуг и недоумение, дескать, что такое, что со мной случилось, почему мне так больно? Она пыталась то ли сесть, то ли встать, из правого бедра хлестала кровь. Лезвие топора, отброшенного уже после падения, тут же превратило капли Надиной крови в покрывающиеся матово-красной поволокой сосульки. Кровь была повсюду – на скользких, промерзших насквозь бревнах, на снегу, на одежде девушки.

Эти мгновения отпечатались в памяти Тойво как стоп-кадр. Нельзя было терять ни секунды. Он подхватил девушку на руки и со всех ног бросился обратно к мастерской, с ходу влетел на две ступеньки и вышиб дверь ударом сапога.

Мозг работал четко и лихорадочно, как и тогда, на Лысой горе, где пришлось останавливать кровь после штыковых ранений. Рванув с пояса ремень, накинул петлю Наде на ногу и, что было силы, затянул. Кровь перестала бить пульсирующей струйкой. Это уже хорошо. Теперь аптечка. Где эта чертова аптечка? Огляделся по сторонам и только тут заметил, что в мастерскую набились все, кому не лень, даже Петро прервал свой обед и теперь топтался у входа. Только сейчас до Тойво дошло, что они галдят все разом – причитают, что-то кричат и советуют, кого-то зовут на помощь. И даже дверь не потрудились закрыть!

– Назад! Все вон отсюда! Я сказал – все отсюда вон! – Тойво рявкнул таким нечеловеческим голосом, что люди посыпались с мастерской, как горох. Дверь захлопнулась, оградив их с Надей от галдежа, криков, паники и суеты.

Аптечка оказалась под рукой – на полке над нарами. Держа одной рукой затянутый ремень, второй Тойво вытряхнул содержимое на стол. Вата, бинт, жгут, йод. Все что надо в таких случаях.

Надюша тихо стонала, шок смешался с явственным ощущением серьезности ситуации, с близостью смерти, с собственной беспомощностью перед хлещущей кровью.

– Надюша, все будет хорошо, успокойся. Мы тебя вытащим, все будет хорошо, но сейчас мне надо перевязать рану.

Тойво вытащил нож и стал аккуратно разрезать ватные штаны.

– Ой, не дам штаны снимать! Ой, не дам! – запричитала Надя, хватаясь за его руки.

– Глупенькая, ты жить хочешь? Тогда придется снимать, я не могу перевязать на ватнике! Успокойся, миленькая, ничего плохого я тебе не сделаю. Мы только остановим кровь и перевяжем рану…

С этими словами Тойво быстро распорол штанину ватников, затем теплых нижних кальсон и добрался-таки до Надюшкиной ноги. Рана проходила по задней части бедра, как раз под ягодицей. Хорошо, что топор не вошел в ногу всем лезвием, а только углом и топорище не дало ему углубиться полностью. Тойво ловко перевернул девушку на живот. Надя уже не причитала и не сопротивлялась, только тихо постанывала и, будто что-то безуспешно ища, шарила окровавленной рукой по стене в поисках дополнительной опоры.

Несмотря на туго перетянутый выше раны ремень, кровь сочилась довольно бойко. Кровотечение венозное – определил наметанным глазом Тойво и обработал кожу вокруг раны йодом. Теперь перевязка.