– Самостоятельно, – и приблизился к узбеку. – Уже наелся? Давай-давай, не сачкуй, – старшина слегка поддел Хйтметова ногой и присел рядом на корточки. Хайтметов силился подняться, но у него мало что получалось. Война начал злиться. – Жри, душман, а то на очко пойдешь!

– Я те дам "нэ могу", – старшина схватил узбека за шею и ткнул лицом сначала в хлеб, потом в пол. – Жри, падла, и сопли не распускай!

У Хайтметова пошла кровь носом, он попытался было встать, но сапог старшины снова уложил его на пол. – Лежа жри, чурка драная, и чтоб сопли свои с пола вылизал! Пока Хайтметов, всхлипывая и причитая, перемешивая на полу кровь, слезы и хлебные крошки, не выдержал Лазарев. Он встал на четвереньки и тупо уставился на хлеб.

– Ну, а ты что, дружок, не ешь? Сыт? Мы так не договаривались! Война прижал Лазарева к полу. – Ешь.

– Не могу, не лезет больше.

– Ах, не лезет, сейчас я тебе утрамбую, – старшина пнул Лазарева в бок. Тот изогнулся дугой, схватился за бок, но есть не стал. – Тебе что, не понятно? – Война поднял бойца и припер его к стене. – Выбирай: или жрать, или в душу.

– В душу, – ответил Лазарев, готовый уже ко всему, лишь бы не есть злополучный хлеб. Удар у старшины был крепкий. Лазарев буквально влип в стену, он стал судорожно хватать ртом воздух.

– Еще? – спросил Война, отведя руку для нового удара. – Хва… Хватит, – простонал Лазарев и тут же полетел на пол от нового удара в грудь, то бишь "в душу".

– Завязывай, Война, – сержант Левадный перехватил руку старшины, который намеревался в третий раз "помять душу" уже мало что соображающего Лазарева.

– Смотри, бибис-то старается, – отвлек внимание старшины Левадный.

В самом деле, Янкявичус, методично, как заведенный, отжимался от пола и исправно кусал ломоть хлеба.

– Хорошо, Янкявичус, отставить, – скомандовал Война. – Доедай стоя.

Литовец встал и с каменным лицом доел оставшийся хлеб. В его ледяных глазах читались ненависть, какой позавидовали бы его земляки – "лесные братья" образца 45 года.

– Янкявичус – свободен, Хайтметов и Лазарев – в распоряжение дежурного по батарее. Чтоб к утру туалет блестел как у ленивого кота… Батарея – вольно, разойдись!

Измученные в конец курсанты мгновенно разбежались по своим делам: кто курить, кто писать письма, кто подшиваться. Вечерняя разборка быстро забылась – сколько их еще за два года предстоит пережить! Сегодня эти трое, завтра следующие, послезавтра другие. Все испробуют горький вкус сладкого хлеба, кто-то сломается, как Хайтметов и будет всю службу греметь ведрами, отмывая сортиры, кто-то, как Лазарев, будет до самого дембеля затычкой во все дыры, а из кого-то получатся новые войны и левадные, которые в свою очередь будут учить уму-разуму пацанов, пришедших с гражданки.

Все это будет скоро, через год-полтора, а пока набегавшаяся за день батарея борется со сном у телевизора, на обязательном просмотре бессмертной программы "Время". Доходяга Тарасов пишет украдкой письмо домой. Пять нарядов не шутка: через день – на ремень, некогда будет поспать и поесть, не то что письмо писать. Лазарев, сгорбившись, тупо смотрит в экран телевизора, сломленный предстоящими ночными работами в батарейном сортире. Хайтметов задумчиво выковыривает из носа засохшую кровь, его знаний в языке межнационального общения явно не хватает, чтобы понять важность текущего момента, о котором вещает с экрана телевизора первый президент великой державы, обещающий своим подданным построить социализм с человеческим лицом.

ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ

Рассказ

Иван Иванович Пересудный в чудеса не слишком-то верил. Будучи от природы человеком приземленным, не очень стремящимся к высоким материям, он довольно скептически относился ко всякого рода прорицаниям, предсказаниям и ясновидениям. Иван Иванович всегда с удовольствием зубоскалил над людьми, сверяющими собственную жизнь по звездам, верящими в предначертания и в судьбу, хотя в глубине души, как и всякий, верил. Верил во что-то бесформенное и неопределенное, чему не дать ни описания, ни характеристики. И вера эта его угнетала более, чем вдохновляла.

Иван Иванович втайне, где-то в потемках своего, даже не сознания – подсознания, завидовал людям верующим. И не важно, во что они верили, важно, что они в своей вере определились, а Иван Иванович так и не пристал ни к одному берегу. В любой вере он находил недостатки и условности, затрудняющие жизнь, хотя, вместе с тем, видел в разных религиях и много привлекательного. Так, Иван Иванович в молодости ничего не имел против мусульманского многоженства, а иногда, когда начальство заедало выше всякой меры, помышлял и об индульгенциях.

Однако, как ни крути, Иван Иванович на момент нашего повествования, так и не позаботился о том, чтобы душа его обрела хоть какое-нибудь плохонькое бессмертие.

Как-то раз, отдыхая летом в деревне, Иван Иванович встретил странную старуху.

Он; как обычно, возвращался с утренней рыбалки, шлепая босыми ногами по холодной и скользкой от росы тропинке. Иван Иванович наслаждался чудным утром, сулящим жаркий день, радовался жизни и жирным окуням, приятно отягощающим руку.

Насвистывая что-то себе под нос, он чуть было не столкнулся со старушкой, стоящей на краю тропы. Иван Иванович аж всхлипнул от неожиданности, так внезапно эта старуха возникла как бы из ниоткуда. Между тем бабуля – божий одуванчик – мило улыбалась Ивану Ивановичу, ее глаза, полные выцветшей голубизны, прямо и приветливо смотрели на него.

– Куда спешишь, милок, куда торопишься?

– Да вот, на рыбалке был, – перевел дух Иван Иванович.

– Вижу, вижу… Да я не о том спрашиваю. Куда жить спешишь-торопишься, без оглядки несешься?

– Это как? – Иван Иванович опешил.

– Да вот все бегаешь, а о душе, милок, забыл. Да-а-а. Забыл. Но помни, помни нашу встречу – тебе уже недолго осталось…

– Что? Да ну тебя, бабка! Каркаешь тут! – Иван Иванович собрался было идти дальше, но бабулька крепко схватила костлявыми пальчиками его руку и зашептала каким-то зловещим шепотом:

– От воды умрешь, Ваня, от воды…

Иван Иванович вырвался и засеменил по тропинке мелкой рысцой, поскользнулся, да шлепнулся со всего маху в мокрую -траву. Только и услышал вслед: «Апрель вижу…»

А когда встал, старухи и след простыл, только чуть примятая трава на краю тропки медленно расправлялась.

С тех пор минуло два года. Иван Иванович дважды терял покой и встречал апрель как на войне – в полной готовности ко всяким неожиданностям. Долгими бессонными ночами он изобретал все более совершенные способы борьбы с судьбой. Иван Иванович располагал, как ему казалось, достаточной информацией, чтобы оказать ей сопротивление: ему нужно было продержаться всего тридцать дней, чтоб одиннадцать месяцев жить спокойно. Нов эти тридцать дней Иван Ивановичу надо было исключить всякую возможность умереть от воды.

Он забросил весеннюю рыбалку, весь апрель пил только дважды кипяченую воду, сам готовил и соблюдал во время приема пищи величайшую осторожность, чтоб не захлебнуться ненароком в ложке с супом.

Иван Иванович стал выходить в отпуск исключительно в апреле и целыми днями отсиживался дома, стараясь не попадать под дождь. Он не мылся целый месяц, рассказывая близким выдуманные Им самим истории о лечении каких-то неведомых болезней именно в апреле и только такими методами, какие применял.

Родные не очень-то реагировали на причуды Иван Ивановича – у каждого свои «вывихи», тем более, что в остальные месяцы года он был вполне нормальным и даже каким-то повеселевшим, бодрым и полным сил. Видимо, делали они вывод, такое лечение шло ему только на пользу.

Вот и в этом году, утомленный изнурительной борьбой с неизвестностью, Иван Иванович ждал конца проклятого им месяца. До мая оставались считанные дни, на исходе были и силы Иван Ивановича. В этот год он превзошел себя, взяв практически под полный контроль все, что касается воды и сфер ее применения.