И вот началось самое трудное: преодолеть «сумеречные земли», где в немногочисленных городах – красная власть, а вокруг – «зеленая», то есть никакая. И где-то вдали, по-за степью мерцает свет белой власти. Туда пытаются пробраться многие, да не всем удается.

Но Моне, разумеется, удастся – в этом она не сомневалась.

Славный Ероша довез попутчицу куда ехал сам, до села Маслова Пристань, и подсказал, у какой бабы есть швейная машинка.

У Моны был разработан простой и гениальный план дорожного снабжения. Брать с собой еду смысла нет, на всю дорогу не напасешься, но умный человек всегда найдет себе и корм, и крышу над головой.

Здесь, в Масловой Пристани, она свою идею и проверила.

Постучалась.

– Хозяйка, швейную машину починить не надо?

Само собой, оказалось, что надо. Все последние годы чинить немецкую технику, да еще в такой глуши, было негде.

Готовясь в путь, Мона наменяла запасных деталей и освоила технику машинного ремонта – ее ловким рукам это нехитрая наука далась легко.

Хозяйка так обрадовалась, что и накормила, и спать уложила, и в дорогу снеди собрала, а самое главное – дала бесценный совет. Узнав, что мастерица пробирается на юг, сказала:

– Чего тебе подметки стаптывать? Ныне весна, вишь, какая, Донец широко разлился, по сю пору плоты гонят. Попросись к плотовщикам и поплывешь себе, как барыня. Заплатить найдешь чем?

– Найду, – ответила Мона, окончательно уверившись, что удача на ее стороне. По реке – это гениально!

Утром она вышла к Северскому Донцу, разбухшему от талой воды, поигрывающему водоворотами.

И точно, не подвела удача. У причала покачивался невеликий плот с прицепленным сзади баркасом. Губастый, голенастый недоросток как раз спрыгивал вниз, на бревна, держа в руках каравай хлеба и крынку молока. Должно быть, бегал на рынок.

Мона его окликнула.

Парнишка был простой, приятно застенчивый, но при этом говорливый. Рассказал, что помогает дяде Стасю сплавлять избяной лес на юг, «казакам», потому что у них там плешасто и хорошего бревна нету, а строиться, война не война, всё одно надо.

– А возьмите меня с собой, – сказала Мона. – Я гляди чем заплачу. – Показала вынутые из-под мышки, где потаенный карман, золотые часики. – Хорошие, господские.

Паренек почесал затылок.

– Я бы, тетка, тя и так взял, жалко, что ли. Плот, чай, не лошадь, ему все равно. Но без старшого не могу. А дядя Стась, вишь, спит. Разбудить – заругается.

Из соломенного шалашика на дальнем конце плота торчали четыре ноги: две в старых юфтевых сапогах, две в галошах поверх портянок.

– А второй кто?

– Странник пристал, божий человек.

– Ну, где странник, там и странница. Отчаливай. Проснется твой Стась, заругается – слезу на берег.

И убедила.

Оттолкнулись в два шеста от причала, поплыли.

Хорошо-то как, думала Мона, лежа на охапке сена с заложенными за голову руками и глядя на белые облачка.

Ее слегка покачивало на волнах, майский ветерок шевелил рыжую прядь, и та щекотно елозила по лбу, но вынимать из-под затылка руку было лень.

Так и уснула, убаюканная рекой.

Проснулась со ртом, полным слюны. Пахло наваристой ухой. Нос даже сквозь повязку унюхал чудесный запах еще до того, как пробудился мозг.

Грело нежаркое, ласковое солнце. Всё так же покачивался плот. Приоткрыв глаз, Мона увидела, как мимо проплывает обрывистый правый берег, обрамленный светлой зеленью кустов.

– Так не спас душу-то, дед? – лениво спросил сиплый голос. – Не утаился от мира?

Другой, глуховатый, ответил с легким заиканием:

– От него утаишься. Сам ко мне з-заявился.

– Погнал под зад коленкой? – засмеялся первый. – Это да, это он умеет. Уху-то ешь.

Зазвенели ложки. Мона открыла оба глаза, но пока лежала тихо, чтобы разобраться, кто тут и что.

На железном листе догорал костерок. Рядом, на подставке из трех кирпичей, стоял дымящийся котелок. Едоков было трое. На давешнего парнишку, громко хлюпавшего похлебкой, Мона смотреть не стала – его она уже видела. Двое остальных были такие: широкий небритый дядька с медной рожей (не иначе дядя Стась) и седовласый старик в монашеской скуфье, в перепоясанной вервием рясе. Этот сидел в одну четверть, так что разглядеть можно было только сухую скулу, обросшую белой бородой, и ус – не седой, а черный.

Запахло еще вкусней – это на углях, оказывается, доспевала рыба. Ужасно хотелось есть, но Мона пока еще не решила, пора ей официально просыпаться или нет. В меднорожем плотовщике, в пластике его жадных движений чувствовалось что-то тревожное. Такие вещи Мона хорошо угадывала. Как хищно обгрыз он одну, вторую, третью плотвичку! Как неприятно облизал пальцы!

Вдруг старшой обернулся – Мона едва сомкнула ресницы.

– Эх, рыбку пожарить да бабу отхарить. – Сыто рыгнул. – Буди, что ль, свою уродку, Фомка. Попользоваться ей желаю.

Притворяться больше смысла не было. Мона рывком села.

– Я говорила, я не даром, – быстро сказала она. – А не хотите – я сойду. Только к берегу пристаньте.

– Знамо, что не даром. Сейчас и расплотишься.

Стась подходил к ней, скрипя галошами, распускал ремешок на штанах. Снизу он казался огромным.

– Сдурел ты? – крикнула Мона. – У меня нос сгнил, заразишься!

Сдвинула повязку – для наглядности.

Но старшой не испугался.

– Дак и я такой же. Пожалеем друг дружку, бабонька. Хворый хворого. Ты харю-то подолом прикрой, глядеть погано.

Она рванула к себе мешок, щупая среди тряпья револьвер, но от нервов не находила.

– Фомка, вторым будешь? – спросил Стась паренька.

– Не, дядь, мне жаниться ишшо.

Сказано было вяло. Помощи с той стороны не будет.

– Ну, гляди. Может, после разохотишься. А ты, дед? Или тебе уже не надо?

– Не надо, – брезгливо ответил монах. Этот и вовсе отвернулся.

Так и не нащупав «бульдог», Мона решила, что прыгнет в реку. Плавала она отлично, и до берега недалеко. В любом случае лучше промокнуть, чем стрелять в живого человека, даже такого.

Пробежала шага три, а потом упала и не сразу поняла, в чем дело, – только когда Стась, а за ним и Фомка захохотали.

Пока Мона спала, кто-то привязал ее веревкой за ногу. Распутываться было некогда, сверху уже нависала медная рожа.

Рука снова сунулась в мешок и на этот раз сразу попала на рельефную рукоятку.

– Отойди! – крикнула Мона, наставив на плотовщика прыгающий ствол. – Выстрелю!

На секунду или, может, две рожа скалиться перестала. Потом снова расползлась.

– Не, не пальнешь. Кишка тонка.

Здоровенная лапища вырвала «бульдог», вторая ловко и очень больно влепила Моне затрещину.

– Раскладайся! – велел старшой. – А забрыкаешься, ногами потопчу. Ну!

Наступал жизненный момент, когда праздновать и радоваться было нечему. В такие черные минуты остается только одно – кричать. И Мона закричала, отчаянно и безнадежно:

– Ааааааааа!!!

– Орать ори, это можно.

Стась нагнулся, ухватил полы балахона. Мона захлебнулась, умолкла.

– Она не хочет. По-моему, это очевидно, – донесся голос старика. – Оставь ее в п-покое.

Плотогоны

Плотовщик обернулся:

– Не встревай, дед. В реку скину.

Монах или странник, бог разберет, с неожиданной для такого возраста легкостью поднялся.

– Повторяю последний раз: отстань от нее.

Сзади на нежданного заступника прыгнул, обхватив руками за горло, Фомка. Старик сделал какое-то движение – парень перевернулся кверху ногами, с размаху приложился о бревна. Затих.

– …! – матерно зарычал старшой. – Убью!