Беда с мужчинами в чем? – размышляла она. Разговаривать хочется с умными, а обниматься с эротичными, однако эротичный мужчина, как правило, неумен, а умный – неэротичен. Если даже вдруг одно совпадет с другим (редко, но бывает), тоже проблема. Встретишь какого-нибудь умопомрачительно красивого, да еще и нечеловечески умного. Чувствуешь – всё, пропала. Съела бы, как котлету. А красавец возьми и скажи нечто интеллектуально тонкое или парадоксально точное, от чего тянет задуматься. В голове сразу начинают жужжать бойкие мухи, стартует умственный процесс, а когда у тебя включается голова, женское сразу отключается. Любить можно или умом, или телом, а тем и другим вместе – никак.

Будучи особой неглупой, Мона, конечно, понимала, что беда не с мужчинами, а с ней самой. Кто виноват, что у тебя, как выразился бы отец, девиантная либидозная установка? Так и прожила в тисках этой неразрешимой дилеммы, держа мух и котлеты отдельно. Ни мужа, ни детей…

Она вздохнула, покачивая свешенными с телеги ногами, и рассмеялась собственному притворству.

Замуж выйти ей никогда не хотелось, рожать детей – брррр, тем более. Пусть размножаются те, у кого нет занятий поинтересней.

Жалко, конечно, что за долгую уже жизнь было немного любовных приключений, но тут уж, матушка, винить некого. Чересчур переборчива. Претендентов-то хватало, грех жаловаться. За недостижимостью абсолютного идеала Мона влюблялась в мужчин одного и того же типа: эротичных (то есть высоких, стройных, красивых, а главное умеющих создавать праздник) и не чрезмерно умных. Дураки, конечно, исключались, они вообще никому ни за чем не нужны, но и Лобачевских тоже не надо.

Однако в четырнадцатом году все красивые и праздничные ушли на фронт, а после семнадцатого года вообще исчезли – во всяком случае, в Совдепии. Это была еще одна, хоть и не первостепенная причина, по которой Мона Турусова отправилась в «Исход». Первостепенная состояла в том, что ее любовно созданный мир сожрали крысы.

– Ездеют все, ездеют, на месте не сидят, – вздохнул возница, его звали Ероша. – Будто всей Расее подхвостицу скипидаром намазали, ну она и сорвалася. Вот ты, тетка, не с наших краев, по говору слыхать. Куды тебя несет? Чё те дома не сидится? Хворобу, что ли, свою лечить ехаешь?

– Умный ты, Ероша, враз угадал. Дома мою хворобу не вылечат, – похвалила Мона.

– Я умный, – согласился парень. – Мне и мамка говорит: «Ты, грит, у меня, Ероша, голова».

А Моне мать говорила: «Не живи головой. Не повторяй моих ошибок. Живи тем, что в тебе самое главное. Вот во мне главное – сердце, а я старалась жить головой. Поэтому сначала упустила любовь. Затем вышла замуж, потому что так казалось умней. Потом развелась, потому что на одном уме далеко не уедешь. И только с третьей попытки кое-как устроилась. Твой отец – замечательный муж, у нас очень крепкая семья». Подобные откровения всегда заканчивались вздохом.

Папа у Моны действительно был замечательный. Вот уж у кого ума – палата. Доктор Турусов, профессиональный исследователь человеческой психики, про семейную жизнь объяснял так: «Прочнее всего союзы, в которых один партнер – цветок, а второй – горшок. Пока почва в горшке питательна и достаточно увлажнена, цветок будет делать то, что ему предписано – цвести, а горшок этим любоваться. Обоим польза».

В Моне главным и лучшим оказались пальцы. Они были прямо волшебники – умели чувствовать выпуклости и впадинки бытия, а потом воспроизводить их в виде совершенных копий.

В юности Мона пожила в Париже, поучилась ваянию у великой, сумасшедшей Камиллы Клодель. Та тоже любила порассуждать про главное. С ее точки зрения, главным в жизни был правильный выбор материала.

Мона попробовала разные материалы: гипс, камень, металлы, но все они отдавали мертвечиной, а хотелось поймать и удержать жизнь. От разочарования даже занялась фотографией, но та раздражала двухмерностью и ничего не давала пальцам.

В ателье Камиллы Клодель

К двадцати пяти годам наконец нашла идеальный материал. Стала делать фигуры из воска, совсем как живые. Лучше, чем живые. Раскрашивала красками, которые изобретала сама. Шила для кукол одежду.

В предвоенном Питере турусовские «восковые персоны» стали входить в моду. Трехмерный портрет стоил очень недешево, да Мона еще и не всякого заказчика брала. Сначала сажала человека в кресло, щупала лицо пальцами. Они рассказывали ей больше, чем глаза. Если объект интересный – лепила. Нет – отказывала.

А еще, уже для себя самой, постепенно превращала свою мастерскую в сказочное королевство, населенное восковыми фигурками в одну десятую натуральной величины. Жителями королевства становились все люди, чем-то привлекшие Монино внимание. И всяк попадал на свое место.

Ненавистная мучительница детства, гимназическая инспектриса Извольская, пасла на лужайке свиней. «Первый поцелуй», юнкер Келлер, навечно остался заколдованным принцем. Возлюбленный, с которым Мона плохо рассталась, лежал вампиром в стеклянном гробике, пронзенный осиновым колом. Но были там и шестеро остальных, с которыми она разошлась без обид. В своем идеальном мире она каждого наградила в соответствии с заслугами.

Бравые солдаты маршировали по кукольной улице, томная барышня выглядывала из окошка. Мудрый алхимик, вылитый доктор Турусов, колдовал над философским камнем.

Там много что было, в восковом королевстве. Мона так к нему привязалась, что не уехала из обреченного Петрограда, когда это было возможно.

А ведь мудрый папа еще осенью семнадцатого сказал, что российская почва истощилась и горшку с цветком пора перебираться в иные черноземы. «Психиатры нужны только там, где психически здоровые люди изолируют от общества психически больных, а в стране, где психи сажают здоровых, мне делать нечего». И увез плачущую маму в Финляндию, а оттуда через Швецию и Францию в Швейцарию. Получил в Женеве кафедру, слал письма, звал. Потом письма из-за границы доходить перестали, а уехать из России стало нельзя.

Мона и не собиралась бросать своих восковых подданных. Как-то существовала, понемногу продавая обстановку. Научилась спекулировать, менять вещи на продукты. Только вот население королевства больше не увеличивалось, потому что негде было взять воск. Месяц назад, в апреле, она узнала, что под Псковом заработала какая-то «свечная коммуна» и коммунарам там не хватает фитилей. Достала, отвезла, обменяла на пуд очень приличного воска. После недельного отсутствия вернулась домой довольная – а королевства нет. В голодном городе ужасно обнаглели крысы, которым стало нечего жрать на помойках. Они начали забираться в квартиры. И слопали всё сказочное население: дам, кавалеров, дворников, гимназистов, добрых и недобрых возлюбленных. Ничего не осталось от прекрасного мира, только катышки крысиного помета.

Мона целый день проревела, как в детстве, когда еще не выработала свой отличный жизненный девиз. И засобиралась в «Исход»: назад, в детство, к папе и маме.

Но за время, миновавшее с родительского отъезда, пролетарская республика позахлопывала все лазейки, ведущие наружу. Зимой еще можно было, пускай с риском, перейти границу по льду Финского залива, в теплое же время года оставался только кружной путь: на юг, в белую Россию, и оттуда морем, вокруг Европы.

Далеко? Да. Тяжело? Опасно? Не то слово. Но что делать? Не оставаться же в стране победивших крыс?

Дистанция от решения до исполнения у Моны всегда была короткая.

Собралась. Поехала.

Из Питера до Москвы дорога оказалась легкой, только в Бологом пришлось проторчать двое суток, потому что пассажирский поезд мобилизовали на нужды фронта. На пути из Москвы в Белгород приключений было больше: трижды ссаживали, дважды обстреляли, непонятно кто; близ Курска «сдох паровоз», и пришлось всем народом семнадцать верст пихать поезд. Но ничего, добралась.