– Не верьте, это ваше право. Вы думаете, что хорошо его знали, но в наш сложный прагматичный век очень много двуличных и даже многоличных людей. Человек всё время приспосабливается к постоянно усложняющимся условиям обитания. Своеобразная душевная мимикрия, если хотите.

– Вы тоже двуличный?

– Да, наверное. Я сохраняю некие свойства своей натуры для себя самого и ни для кого более, – сказал он тоном, подразумевающим высокую степень откровенности. – Однако конфликт интересов вскрывается в первую очередь при совместной творческой деятельности. Любая творческая работа исходит прежде всего из удовлетворения личных амбиций, и утаить попутные мысли и чувства, работая в команде, становится делом очень непростым. Поэтому могу сказать вам со всей ответственностью: Белевского я знал лучше, чем вы.

«Ну допустим, – подумал Виталий. – Работе Олег действительно отдавал бо́льшую часть времени, а сохранять независимость в компании рвачей может только очень сильная личность. Как говорится, с кем поведёшься, таким же козлом и станешь. Но для чего теперь всякие эзоповы басни? Почему бы не сказать прямо, что, по его мнению, Олег непосредственно причастен к последним событиям? Фактов у него, похоже, нет, есть только соображения. В таком случае на любые его соображения у меня есть свои».

– Меня не покидает чувство, что вы боитесь правды, – сказал журналист, – намеренно вводя всех в заблуждение. Чем больше вы вспоминаете Белевского, тем это выглядит менее убедительно. Вы же говорите о себе. По крайней мере, вас выдают страстность и вдохновение, когда вы начинаете говорить о себе. Я не врач, но совершенно очевидно, что в вас самом сидит какая-то проблема. Разве я не прав?

Проще всего Канетелину было бы сослаться на временное расстройство психики, что на самом деле служило бетонной преградой от посягательств на его человечность и порядочность. Он мог говорить что угодно, но обвинить его ни в чём было нельзя: в любой момент он мог оказаться невменяемым. Однако уже чувствовалось, что он с самого начала примеривался к роли изворотливой слизи. Он был неординарен, и его возбуждала игра эмоций, в которую он с великой охотой пытался втянуть Виталия.

– Ну что ж, если я вам чем-то интересен, пожалуйста, поговорим обо мне, – подумав, предложил физик.

«Чем-то, – ухмыльнулся про себя Виталий. – Прижучить бы психа. Сбить с него спесь, надругаться, в конце концов, над его жизненным кредо. Он запросто теряет самообладание, а в такие минуты любой человек наиболее уязвим: рушатся оплоты, и бетонные преграды превращаются в дырявую изгородь судьбы».

– Вас не заботит излишний интерес следствия к вашей персоне? – Журналист попытался сделать вид, будто знает больше, чем говорит. – Моё-то внимание к вам вызвано как к человеку, а не как к одному из предполагаемых фигурантов дела? Собственно, меня лично и интересует в первую очередь, как вы переживаете случившееся, что об этом думаете, если имеете к нему хотя бы косвенное отношение. Я разговариваю с вами только из стремления уловить, что вы из себя представляете. С Белевским разберёмся позже, но пока что я думаю лишь о вашем собственном восприятии окружения. И картина вырисовывается довольно мрачная…

Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, как нарисовать такую картину.

– Вы всегда и всем недовольны. Вас раздражает целый мир. И поскольку вы образованный человек, имеющий достаточно высокий социальный статус, допустить, что это всего лишь симптомы повышенной нервозности, вы не можете. Признать себя неправым в огромном числе случаев не приходит вам даже в голову. На вас давит собственное возвышенное самосознание. Деятельность подавляющего большинства других менее впечатляюща, по вашему мнению, отсюда и поведение, и нравы их автоматически становятся для вас примитивными до отвращения. А в тех случаях, где вы не можете доминировать, то есть собственно в случайностях, бытовых и жизненных эпизодах, общение с людьми раздражает вас особенно сильно. Но здесь надо иметь в виду следующее… – Виталий сделал акцентирующую паузу. – Индивидуальность не может быть оторвана от сообщества, какой-то группы людей, иначе теряется её смысл. Это диалектика. И если вы противопоставляете себя окружению, то, как умный человек, должны тотчас же понять, что в первую очередь именно вы окружению становитесь безразличны, а не наоборот. Именно вам доводится быть у него на привязи – иначе возможно только сумасшествие. Независимых людей нет. Истинно быть самим собой могут только сумасшедшие. И тогда встаёт вопрос: противиться ли этому? И что значит противиться? Превозносить себя или принижать других? Пытаться постоянно подыгрывать, что гордые делать не будут, или ждать, когда вам выпадет счастливая карта понимания со стороны присутствующих? Но тогда можно прождать значительно больше отведённого вам свыше времени. Из этого неотвратимо следует только одно: если вы поняли расклад вещей, вы, безусловно, превращаетесь в циника или психопата…

Канетелин слушал его не перебивая.

– Таких, как вы, много, – продолжал Виталий. – Однако девяносто девять человек из ста вполне свыкаются с наличием вокруг себя постоянных раздражителей. Так устроен мир, это все понимают. Бесит лишь невозможность что-либо изменить, тогда как подавляющее большинство людей таких целей и не преследует. Но поскольку вам кажется, что среди них нет даже потенциальных единомышленников, они вам сильно не по нраву. Вы пытаетесь очернить их за то, чего в них нет и в помине. Вы презираете людей. Позвольте вам сказать, что это дико.

– Почему же дико? – физик искренне удивился. – Раз бог наделил нас сознанием, я вправе использовать его по своему усмотрению. Дико было бы, если я в ответ на своё презрение требовал бы от других добра и почестей, но я не требую.

Он словно ждал, когда Виталий скажет главное. Хотя он и понял, что заговорить собеседника вряд ли удастся, всё равно по традиции отводил ему роль большей посредственности, чем он сам.

– Если исходить из того, – заявил физик, – что индивидуальность, как вы отметили, есть общественный фактор и вы можете её ощущать только среди людей – наедине с собой или находясь среди животных, например, вы её не ощущаете, – тогда вы правы. Общество развивается в единстве и борьбе противоположных личностей, так?

Виталий не ответил.

– А представьте себе на секунду, что человек сам для себя целый мир. Со своими восприятиями, ощущениями. И никто ему больше не нужен.

– Так не бывает.

– Представьте только… Со своими правилами и законами.

– Со своей моралью.

– Мораль – это всего лишь мнение большинства и ничего больше.

– Тогда наступает хаос.

– Он и так уже наступил. Вы не замечали? Люди морализируют, только оправдывая свои должности и звания, но стремление к комфорту и наживе перевешивает любые моральные принципы.

– Это отдельные случаи, а не норма.

– И главное, совершенно не к кому прислушаться, – продолжал Канетелин, не обращая внимание на слова оппонента. – Вот, скажем, я. Для меня не существует авторитетов: все они далеко не искренни в своих побуждениях. Даже наш президент, мужик, которому чуть больше повезло в жизни, который уж точно не умнее меня, – почему я должен его уважать? За него думают десятки людей, и он, видите ли, принимает решения! А я один вижу, что они все не правы! Как мне тогда быть?

– Вы можете с ним не соглашаться…

– Я и не соглашаюсь.

Осудить того, кто над тобой, – это наше главное. Но когда над тобой никого нет, самого чувства подыгрывания чужим интересам возникать вообще не должно, в этом он был прав.

– Лихо вы всех под одну гребёнку, – заметил Виталий. – Неужели хорошие люди в таком дефиците?

– А я не беру конкретных людей, я рассуждаю обобщённо. То, за что вы цените кого-то конкретно, проявляется лишь в отдельных случаях, у вас на виду, а в другом месте и в другой ситуации это другой человек, чуждый вам и малозначительный. Поэтому симпатии и почитание являются лишь временным заблуждением относительно выделенного лица в форме лёгкой абстиненции. Общество – это огромный вытрезвитель. Вокруг одни посредственности, под них принимаются все правила. А куда в таком случае деваться умным?