– Что вы имеете в виду?

– Видите ли. Я, конечно, не стремлюсь ставить диагнозы, тем более в моём положении… – Его рука описала в воздухе некую кривую. – Вокруг любого всегда полно неудобств. Что-то мешает, что-то портит настроение, некоторые вещи для вас неприемлемы вообще. Приходится постоянно мириться с неустроенностью общественного бытия: не быта, я имею в виду, а нравов. Однако это является безобидной констатацией переживаний лишь до тех пор, пока вы не начнёте за такое противное окружение кого-то винить. Даже не конкретно, а в отношении группы, слоя, класса людей – по совокупности своих ощущений. Возникает всего лишь идея, но она обладает свойством объяснительных мотивов для поступков, она мо́жет быть применена как объяснительный мотив, и тогда внутренняя цепь переживаний замыкается – по ней можно пропускать ток. Сдерживающего фактора в виде неопределённости, блуждания в потёмках уже не существует: можно развивать мысли дальше, копить откровения, можно действовать. – Его речь стала жёстче и напористей. – Важным моментом в таком процессе является нащупывание единомышленников. Их наличие всегда полезно, поскольку те хоть как-то, но разбавляют гремучую помесь идей. Отличный от вашего темперамент, иное восприятие действительности служат неким демпфером в системе ваших предпочтений. Но если природой определено вам быть предоставленным самому себе, всегда и повсеместно, если тугая обособленность доведена в вас до презрения любой иной индивидуальности, тогда даже единомышленник становится для вас катализатором самопроизвольного излияния желчи. – Он прибавил интонации: – Противостояние всегда определить просто! Его все понимают, ему помогают, его воспроизводят поединично, классово, массами бесконечно долго, на протяжении всей истории существования человечества! Поэтому истоки его в каждой конкретной душе тут же обрастают почти генетически заложенной в нас сорниной, возмущая лишь немногих!

– Ну и что?

– Как хотелось бы наоборот! – Он повысил голос в порыве негодования. – Вот вам призрак духовности! Вы не видите в нём веления извне?! Безусловный наказ образумиться! Не противопоставлять себя сущему! Не-ет, вы его не ви-и-дите. – Он склонился перед ним с бесовской гримасой недружелюбия.

Канетелин раздул ноздри в чёрные фонари, выражая в лике озабоченность порывом мышления. Глаза сверкнули блеском чрезвычайной истины, и погрузить его в лоно сладкого отдохновения казалось теперь делом немыслимым.

– Вас всего лишь раздражают люди, – продолжал он. – Лишают покоя, заставляют нервничать, приводят в бешенство, поскольку угомонить их бестолковый нрав не представляется возможным. Какой-нибудь трахнутый сосед, донимающий целыми днями однообразной музыкой. Или клиент-дегенерат, которого вы, видите ли, не можете послать куда подальше. Или пустая случайность, достающая прямой бестолковостью окружения. Вот помню, как сейчас, когда я ещё ездил на работу в метро – там же всегда у нас полно народу! И каждый из толпы со своим прибабахом. Они все мешают! Встанет вот один такой рядом, и никуда от него не деться, поскольку тесно. Он вроде бы ничего не делает – переминается только с ноги на ногу, как подросток, посекундно меняя позы, будто у него шило в заднице. И вот этим своим верчением жутко раздражает. Так и хочется стукнуть его по голове, чтобы успокоился. Раз и навсегда. И сколько таких эпизодов за день? Десятки! Без конца! Это болезнь, по-вашему? Вы думаете, они все не такие же? – Он указал пальцем куда-то вдаль. – Они без разбору шлют вам проклятия по любому поводу, о котором вы даже не подозреваете. И это я лишь затронул бытовые аспекты неприязни, а если взять социальные, имущественные, расовые расслоения людей? Мы все читаем сладкую сказку про терпимость, но существует ли она на самом деле? Не лукавим ли мы себе постоянно? Не питает ли каждодневное напряжение более глубокую неприязнь, уже ко всему роду человеческому, когда не кажется чем-то невероятным в отместку за испорченную, скажем, жизнь кинуть как-нибудь десяток-другой его представителей, а то и попросту лишить их жизни? Вы считаете, что на такое способны только редкие изверги?

– На убийство?

– Да, именно на убийство. На сознательное убийство. То, на что решаются отдельные, но мысль о чём витает в голове, по крайней мере, любого неврастеника. Разве не велик соблазн не отгородиться забором, а убрать от себя других? Да будь у вас возможность безнаказанно отправить на тот свет толпу уродов, причём так, чтобы никто даже не догадался, что это сделали вы, неужели вы не решились бы однажды «подчистить» ряды прямоходящих? Даже не исходя из каких-то собственных амбиций, а просто из желания увидеть окружающий вас мир уже в ближайшем будущем более разрежённым и менее суетливым? Убить одного сложнее. А вот извести за один раз сотни, тысячи, подстрекаясь убеждением, что среди них одни уроды, да ещё исподтишка, как в результате стихийного бедствия, – неужели вас не тронула бы возможность осуществить такую затею? – Он тут же сам ответил: – Вы бы болели этой мыслью до умопомрачения и когда-то реализовали бы её обязательно.

Виталий молчал, потрясённый услышанным. Он ещё не понял, как реагировать на слова больного, то ли приписывая их рецидивам помутнённого рассудка, о чём тот как бы вскользь, как бы невольно сам только что намекнул, то ли относя их к его истинным воззрениям и имея перспективу закончить разговор в резкой, невозобновляемой форме. Умение физика отражать собственную позицию, при этом оставаясь как бы в стороне, впечатляло. Но Виталий был уверен, что уже увидел его истинное лицо, и оно показалось ему крайне непривлекательным.

Мгновение спустя Канетелин без всяких переходов, словно эмоции его были ненатуральными, свернул свою озабоченность в трубочку и представил на суд журналисту вполне конкретный вывод своего темпераментного словоизлияния:

– Теперь про вашего друга конкретнее.

То есть то, что он выложил до этого, как бы его самого не касалось. Пусть даже известные события и были связаны скорее с ним, чем с кем-либо ещё, подразумевая наличие главного свидетеля преступлений живым и невредимым, хоть и не в здравом уме и памяти.

– В последнее время Белевский постоянно находился на взводе, вы не замечали? Впрочем, с вами ему устраивать перепалки не из-за чего. А вот на работе некоторые ему были неприятны. Наверное, в первую очередь я. Но это следствие, а в чём причина? Особенности характера? Ущербное детство, спонтанный невроз? Я далёк от мысли разбирать его душевные качества, я констатирую только факты. Самый яркий из них: он запустил установку, несмотря на мой запрет на проведение эксперимента, в пику моей позиции пытаясь доказать своё. Перед этим у нас случился неприятный разговор на повышенных тонах. Вообще в последнее время мы терпели друг друга с трудом, и по мере накопления экспериментального материала он пытался гнуть свою линию, делая обособленные выводы. А от согласованности позиций зависело направление дальнейших работ всей лаборатории. Но он, наверное, интуитивно что-то нащупал и пытался сам удостовериться в правильности своих предположений, никому ничего не говоря. Велик соблазн, используя тысячелетний опыт предшественников, стать гением случая. Возвести на пьедестал всего лишь жалкую нетерпимость к иным, которая помогает двигаться вперёд, расталкивая их по сторонам. Вы даже не замечаете, как становитесь мерзавцем: сначала на бытовом уровне, а потом и в деле, в большом деле, где большие ставки и серьёзный уровень игры. Вот там уже вся ваша подноготная вылезает окончательно, поскольку нет картонки, за которую можно было бы спрятаться.

– Это вы про Олега Белевского?

– Нет, это я вообще. Его я понять до конца так и не успел. Помешал этот странный случай со мной. – Он досадливо скривил рот. – Впрочем, припадками неконтролируемого гнева он страдал, а отсюда недалеко и до мерзости.

Виталий удивился, сколь беззастенчиво физик выдавал про другого то, что окружающие рассказывали про него самого.

– Не замечал за ним такого. И вообще я вам не верю. По-моему, вы пытаетесь оговорить своего бывшего коллегу.