Теперь же область расследования и люди, с ним связанные, были совершенно не в его теме. Интуитивно Виталий чувствовал, что заходить в опасную трясину не следует – засосёт намертво. Однако очевидно и то, что ему дают определённую свободу действий, свою нишу деятельности, а затем сведения, добытые им собственными усилиями, попросят, очевидно, выложить на стол: все без остатка, вплоть до запятой. Глеб Борисович, конечно же, не прост. Этот жук сам его использует. Вопрос, похоже, только в том, до какого момента он будет Виталия прикрывать, если придётся копнуть – случайно или намеренно – слишком глубоко.

Дождь усилился, насытив парк мягким убаюкивающим шумом. Белёсая дымка закрыла отдалённые окрестности, с крыши беседки полилась вода. В какой-то миг Виталия охватила печаль, превращающая разговор в оду странствий. На несколько секунд он потерял нить беседы, однако вернулся к разговору, заметив, что физик за ним наблюдает.

– Вы знаете, что Белевский о вас далеко не лучшего мнения? – спросил Виталий.

– Это неудивительно. Я со всеми ругался, и ему от меня доставалось. Видите ли, если не поддерживать вверенное вам подразделение в тонусе, оно превращается в болото, какие бы сильные умы его не составляли.

– Вы жёсткий человек?

– Оптимальный. Хотя я вспыльчивый. Что касается работы, я не люблю волокиту и халтурщиков, поэтому я всегда видел в действиях подчинённых больше недостатков, чем их было на самом деле. Но такова общая специфика управления, иначе будут управлять вами.

Наверное, он посчитал эту мысль решающей. Что-то, но надо было сказать про их взаимоотношения в коллективе, поскольку за время его отсутствия всевозможных мнений на эту тему было высказано немало. Он знал, что после серии терактов досье сотрудников лаборатории, всех без исключения, были изучены всесторонне, рассмотрены под микроскопом с разных позиций и освещены во множестве аспектов их личных дел и профессиональных обязанностей. Свою собственную точку зрения по поводу коллег он держал при себе, открывая по мере надобности частями, маленьким штрихами к портрету, как дополнение.

– Утаить научное открытие от коллег нереально, – предположил Виталий. – Вы же все вместе работали по одной теме. Или можно? Какую роль в данной истории могли сыграть остальные?

– Вы хотите в этом разобраться?

– А вы не хотите? Сами же сказали, что не до конца всё знаете. На вашем месте я бы схватился за любую попытку обелить своё имя.

Физик даже не повёл бровью:

– Святая наивность. Когда дело касается государственных интересов, кто будет разбираться в мелких помыслах и мотивах какого-то там Канетелина? Или Белевского, или ещё кого. Козлом отпущения сделают любого – им бы только найти, где и как нажимать кнопку. Но этой кнопки нет, вот в чём дело. Процесс не запускается простым включением установки.

– А как он запускается?

Виталий подумал, что учёный либо что-то скрывает – что-то самое главное, – либо не до конца ещё пришёл в себя, пребывая в плену собственных иллюзий. Но в любом случае приходилось надеяться только на его добровольное согласие к сотрудничеству. Никаких способов к принуждению журналист не имел. Его задачей и было всегда использование в качестве подручного материала тех отбросов натуры, которые швыряются оппонентами в мусорный бак, но очень часто летят мимо цели.

Тем временем Канетелин собрался с мыслями, сделав вид, что приготовился к долгим разъяснениям.

– Современная наука больше похожа на мозаику, – сказал он, – огромное поле с разноцветными фишками. Попробовал одну – не подходит. Убрал, подставил другую, третью, четвёртую, пока не выпала интересная комбинация. И так до бесконечности. Вся слава большинства современных корифеев науки основана на скрупулёзном переборе вариантов. Потому большинство учёных нынче превратились в обычных лаборантов, занимающихся умышленным гаданием. И когда выпадает вдруг нечто стоящее, они вскидывают руки, кричат «ура» и хлопают в ладоши, однако никто из них на самом деле не способен заглянуть внутрь вселенной.

– Это проблемы фундаментальной науки.

– Я про неё и говорю. Есть, конечно, крупные учёные, всеми уважаемые, высказывающие неординарные мысли. Но у меня складывается впечатление, что крупные они только потому, что кто-то должен быть крупным. Такова научная иерархия. Должны быть индивиды, к мнению которых нужно якобы прислушиваться, иначе не построишь систему знаний – люди просто запутаются во множестве суждений.

– Однако вы не слишком любезны к представителям своего сообщества.

– Я не читаю лекции и мне начхать на мнение других. Я занимаюсь чистой наукой, в которой оценка моих трудов научным сообществом занимает последнее место.

– Это, наверное, оттого, – не удержался Виталий, – что вы всю жизнь работаете в узком коллективе по строго засекреченной тематике.

Канетелин воспринял реплику журналиста по-своему:

– Вы намекаете на то, что государство компенсирует мне моральные издержки дополнительными благами? Нет, я не имею обид и говорю совсем о другом. Я о процессе созидания. Разумеется, он не должен быть оторван от, условно говоря, мирового: вы должны быть в курсе имеющихся в данной области достижений. Однако апеллировать к мнению других, даже самых почитаемых светил, недопустимо, а воспринимать их критику – слюнтяйство. Я понимаю, учёный постоянно хочет быть в процессе, но в процессе чего?

– А как тогда зафиксировать открытие? Его же нужно зафиксировать.

– Открытие, если оно действительно имело место быть, будет зафиксировано непременно. Современные коммуникации не позволят ему затеряться в мире болтовни. Правда, не держа руку на пульсе времени, вы можете упустить первенство, вот к этому надо быть готовым. Остальное чепуха. Даже наоборот, хорошему учёному лучше быть оторванным от мировой научной среды, как и хорошему прозаику от литературной, – только тогда он не будет подхватывать и развивать чужие идеи, многие из которых глупейшие…

Физик встал и заходил перед Виталием, словно родитель перед ребёнком, которого следовало отчитать.

– Истина рождается из абстракций. Она скрывается среди сумбура представлений, мы видим её много раз в году, не удосуживаясь остановиться и обратить на неё внимание, однако только чтобы убедиться в том, что она есть отражение нашего сознания. Прежде всего открытие нужно сделать в самом себе. Точные предметные эксперименты лишь подтверждают уже давно маячившие в подсознании и выведенные на бумаге закономерности.

– Но это чистейшей воды идеализм.

Он вскинул брови:

– Правильно. Вы хотите сказать, что материализм – это не бредни идеалистов? Помилуй боже, что бы вы знали о мире, если бы не постоянное идеалистическое подзуживание у вас под боком? Наука есть часть всемирной истории, она развивается и умирает вместе с расцветом и упадком цивилизаций. Некоторые знания утрачиваются навсегда, пока кто-то заново не воспроизведёт их на пользу человечеству. Мы не властны над этими процессами.

– Наука – это божий промысел?

Он ответил не столь уверенно, потупив взор и отвернувшись в сторону:

– Может быть, и так.

– Странно. Я перестаю вас понимать. – Виталий вновь ощутил неприязнь к обитателю клиники.

– И чем вас не устраивают мои воззрения?

– Я не понимаю, как вы, серьёзный учёный, физик, можете так рассуждать. Ваши убеждения порождают во мне массу вопросов.

– Каких, например?

– Например, насколько искренни ваши слова о служении науке, если вы фактически результаты опытов объясняете провидением?

До него дошло недоумение журналиста, определённо дошло. В той мере, в какой он не должен был выглядеть современным шарлатаном, он ответил вполне естественно, напустив на себя лишь малую толику тумана:

– Возможно, и в результаты исследований иногда закрадывается мистика.

– Мистика? Какая ещё мистика? Не морочьте мне голову. Если вы решили таким образом уйти от ответов, вам не помогут даже стены здешней клиники. Вам никто не поверит. Мистицизм – это лишь своеобразная форма сказок, сказок для взрослых. В зрелом возрасте люди уже не верят в добро и зло, как в детстве, поэтому некоторые из них умело паразитируют на страхах. И на запретах тоже. Этим, кстати, занимается церковь.