Но его безмолвие и странная реакция на вмешательство извне вошли в привычку. Трудно было понять, когда он отдыхает, а когда работает. За столом и при гостях он был обычным субъектом-мужем, вносящим свой домашний, не слишком яркий, но всё же шутливо-развлекательный колорит. Но, уже провожая их, у порога, или убирая посуду, растворялся в тяжёлых мыслях, озадачивая супругу нежеланием обременять её излишней информацией. Она пыталась его одёргивать, либо по-доброму внушать ему свою озабоченность, он был всегда открыт к разговору – пожалуйста. Однако пробиться сквозь бетонный монолит его представлений, убеждённости в том, что у них по-прежнему всё нормально, ей было не по силам. Когда надо было, он смеялся, не забывал быть обходительным, ласкал и целовал её без меры, но всё чаще казался чужим. Прохладным, приторным. Не настоящим.

Олег сам понимал, каким иногда холодом от него веет, и тут же терялся в выборе необходимых эмоций, стремясь загладить впечатление от намеренной бестактности. Он уходил в себя, разрабатывая какую-нибудь важную концепцию, уже оттуда, из глубины, пытаясь подавать умилительно-нежные сигналы. Он стонал, ругался и радовался одновременно, бывал мрачным, как ночь, а затем, опомнившись, вспыхивал бесхитростным паяцем, привлекая к себе природной, художественной своей выразительностью. Его можно было любить или ненавидеть, но такой отчаянный Олег всегда мог рассчитывать на некую толику внимания, в чём никогда ему не отказывал ни один из присутствующих рядом друзей, не говоря уже о любящей жене. Он сам себя не понимал и вводил в заблуждение присутствующих. С ним что-то творилось, с некоторых пор он поддавался панике, кипел, страдал и лихо веселился, однако объясниться по поводу чрезмерного ухода от близких у него не хватало ни времени, ни сил. Вот из всей этой гаммы противоречий и складывалась его жизненная драма, с лёгкой руки Марины названная безумным увлечением наукой.

Но это только внешняя канва смятений, Виталий уже думал о другом. Между Олегом и Канетелиным что-то произошло, и вообще у них в лаборатории что-то произошло. Понятно, как мешает противодействие, когда не работаешь, как принято теперь говорить, в одной команде. Но и внутри сплочённого, казалось бы, монолитного коллектива могут возникнуть тонкие струны напряжения, если интересы одних лишь ненамного, всего на чуть-чуть, весомее цели каждого другого. Люди не заряжены на успех абстрактно, всякий представляет себе вершину достижений по-своему. И покуда общие цели определяются мерой испорченности конкретных созидателей, стремление к личному благополучию всегда будет весомее зыбкого, неправдоподобного альтруизма.

Несомненно, Олег был заряжен какой-то идеей. Он был трудяга, крутой теоретик, отвлечь от решаемой задачи которого могла лишь серьёзная проблема. Пожалуй, даже важнее было бы выяснить причины их с Канетелиным разногласий, а суть самого открытия представлялась лишь второстепенным этапом расследования. Теперь, как никогда, Виталий почувствовал, что те же глебы борисовичи всегда начинают не с того конца.

– Мне даже показалось, что я очень мало для него значу, – меж тем говорила Марина, – но сейчас я поняла, насколько ошибалась. Он потому и работал дома подолгу, что был уверен во мне абсолютно. Он был уверен, что я не стану тревожить его понапрасну, докучать бессмысленными вопросами. Он знал, что моя любовь к нему незыблема, он мог безболезненно ставить свои дела на первое место… Как мы не хотим принимать людей такими, какие они есть. Всё время норовим подстроить их под себя. Они сопротивляются, и в этом есть основа нашего раздражения. – Марина, грустно уткнувшись в стол, крутила в руках ложку. – Постоянного счастья ведь не бывает. Нужно только уметь ценить его отдельные кусочки.

– Ты считаешь, нужно уметь к людям приспосабливаться?

Марина посмотрела на него с любопытством:

– Если любишь человека, да.

– А если он, скажем, преступник? Чем любовь между людьми отличается от их отношения к жизни и окружающим?

– Перестань, Виталик. Ты опять начинаешь философствовать, мне сейчас не до этого.

Он взял её за руку:

– Я знаю. Но некоторые вещи в поведении Олега мне сейчас непонятны. Если бы ты согласилась кое-что вспомнить, я был бы тебе за это очень благодарен. Поверь, это важно.

– Ты о чём?

– О его отношениях с сослуживцами. Он тебе ничего про них не рассказывал?

Марина переключилась на Виталия без сопротивления. Всё, что было связано с её мужем, любые воспоминания о нём, необходимые его другу, словно отсылали её в прошлое, когда жизнь наполнялась светлыми и радостными минутами.

– Нет, я ничего не знаю о них. Я не вникала в его дела, а с его коллегами по работе виделась всего один или два раза по случаю.

– Но, может, ты слышала, как он общался с ними по телефону?

– По Интернету. В режиме видеоконференции они иногда обсуждали свои проблемы, но я не заметила в их разговорах ничего необычного. Простые деловые разговоры.

– Он ни о чём не спорил?

– Нет, вроде бы… Виталик, я уже отвечала на эти вопросы одному парню в галстуке.

– В галстуке?

– Ну да. Он был из органов. Обычно надевают галстук, чтобы элегантно выглядеть, а у этого галстук сам по себе, такой школьный, а парень – отдельно. Поэтому я его так и назвала – парень в галстуке. Он был чёрным.

– Кто?

– Галстук. И костюм тоже. Человек в чёрном. Он целый час задавал мне дурацкие вопросы, как будто я училась в шпионской школе и вышла замуж только для того, чтобы следить за своим мужем.

– Задавать вопросы – это его работа.

– И твоя тоже.

Виталий вдруг понял, что невольно подставился, в самый неподходящий момент акцентировав внимание на своих чисто профессиональных интересах, но сглаживать Маринины ощущения не стал.

– Ты не заметила, Олег упоминал когда-нибудь понятие «мультиполярный синапс»?

Марина взглянула на него умоляюще:

– Вита-а-алий, я не физик. Если бы он обсуждал с кем-нибудь, как готовить лазанью, я бы, может, обратила на это внимание. А что касалось его науки, я относилась к этому спокойно. Мне нужен был он, а не какие-то синапсы.

– Да, извини. Я действительно стал немного надоедливым. Это такая привычка выяснять подробности там, где на первый взгляд они не нужны. Но иногда из нюансов складывается совсем другое целое, не то, что представлялось изначально.

Виталий встал и отошёл к окну. Ему не хотелось донимать Марину всякими подозрениями, хотя он чувствовал, что она ещё сможет ему помочь. «Впрочем, почему мне? – подумал он. – Разве не главная задача общества жить по правде? Я лишь инструмент в его руках для узнавания правды, поскольку по самым разным причинам, кажущимся всегда уважительными, очень часто её пытаются скрыть. Все, от малого юнца до государства».

– Я всегда за вас радовался, – заговорил он. – В молодости любовь окрыляет, а в зрелые годы она успокаивает. Олег был самым спокойным человеком из тех, кого я знаю. Мне не доводилось видеть его раздражённым, кроме последних нескольких дней, когда мы общались урывками и в основном по телефону. Я и тогда не думал, что между вами что-то произошло, а теперь на девяносто девять процентов уверен, что это из-за каких-то событий в лаборатории. Насколько я понял, у них была очень разношёрстная компания, компания в меру амбициозных учёных, но довольно ревностных в отношении своей роли в проекте. Об этом мне рассказали люди, которые с ними работали. Если они не врут, каждый из ведущих сотрудников имел в своей части важный результат, но придерживал его до поры до времени при себе, препятствуя соединению данных в одно целое. Они даже не знали, сколь существенным мог явиться их вклад в общее дело, не понадейся каждый продолжить свою работу отдельным этапом, самостоятельно, выбив под неё в будущем хорошие деньги. Открытие, на пороге которого они находились, могло состояться ещё год назад. Однако собственно о науке они думали в последнюю очередь, а в первую – о своей доле в выгодном проекте. Коммерциализация фундаментальных исследований – гиблое дело.