Показалось, что этажом выше что-то брякнуло. Доктор бросил взгляд на гладкий потолок. Потом посмотрел на зашторенные окна и на дверь, будто пытаясь увидеть за ней пустоту приёмной. Сейчас там никого не было, а по всем коридорам клиники было включено только дежурное освещение. Немного подумав, потеребив пальцем подбородок, доктор подошёл к стеллажу и, прислушавшись к тишине, запустил руку в глубь средней полки.
Стеллаж неслышно отъехал в сторону, открывая проём потайного входа. Захаров вошёл внутрь помещения, включил свет, и толстая перегородка тут же встала на своё место, заперев его в маленькой прямоугольной комнатке.
Это был звукоизолированный наблюдательный пункт, позволяющий следить, что происходит в данный момент практически в любом закоулке здания. Тайная комната была спроектирована по непосредственному указанию Захарова. О ней знал только руководитель его службы безопасности, и ни с какими федеральными агентами своими возможностями доктор делиться не собирался. Посередине помещения стоял стол с огромным монитором, в углу размещался мощный сервер. На экране, как у охранников, в мультиоконном режиме были выведены картинки самых разных объектов вплоть до изображений того, что творится внутри больничных палат.
В клинике было установлено более сотни видеокамер, как и положено, в самых людных местах: в коридорах, залах, в фойе и проходах, а также снаружи строения. Однако помимо этого, вне системы общего наблюдения, здание было нашпиговано ещё большим количеством скрытых камер, которые ни уборщики, ни другой обслуживающий персонал обнаружить не могли. Человек, традиционно знающий, что его могут видеть, волей-неволей иногда расслаблялся там, куда взгляд наблюдателя, по его мнению, добраться не мог, и вот именно информация из таких закоулков была для доктора наиболее ценной. Надо сразу сказать, что Захаров использовал данные записи исключительно в своих профессиональных интересах. Ну и, помимо всего прочего, система позволяла следить за работниками клиники, насколько они честно и добросовестно выполняют свои обязанности. Иногда не в первый раз попавшийся на халатности или откровенной нечестности работник, увольняемый с объяснением причин, долго гадал после, откуда это стало известно руководителю, подозревая в тайном доносительстве любого из служителей этого странного заведения, вплоть до недоумков-пациентов. Но о тотальной слежке задумывался в последнюю очередь. Из-за этого у доктора с течением времени сложилась репутация человека, от которого ничего невозможно утаить. Его боялись, но оттого сильнее уважали, потому что большей частью он был справедливым.
На верхнем этаже в дальнем конце коридора мелькнул свет фонаря. Это охранник начинал традиционный вечерний обход, осматривая проходы и служебные помещения. Захаров нажал пальцем на нужное окно и развернул изображение на весь экран. Детали можно было увеличить до такой степени, что различалась мимика лица, собственно и являющаяся той необходимой характеристикой объекта, которую должна была отразить техника. Данная задача была выполнена разработчиком системы на отлично. Охранник предлагался одновременно в нескольких ракурсах, что позволяло ни на секунду не терять его из виду. Хотя сам он не представлял для Захарова никакого интереса, на его месте мог быть любой обитатель клиники, и его поведение доктор мог наблюдать бесконечно долго. Кроме того, система сама анализировала и отбирала картинки по рабочим макетам. И в результате реализации функции сжатия данных непрерывная круглосуточная запись велась по всем наблюдаемым секторам в самом высоком разрешении.
Из динамиков доносились шаркающие шаги охранника. «Этот парень никогда не поднимает ноги», – подумал доктор, провожая взглядом неуклюжего, странного на вид работника.
Он пробежался глазами по тем местам, где должны были находиться люди, проверив «караул» в своей лечебнице, и потом переключился на палату Канетелина.
Пациент мирно спал, наверное, уже просматривая десятый сон. Так же, как и его сосед, он лежал ровно на спине, точно египетский фараон. На экране отображалась картинка в режиме ночного видения, где отчётливо проступали морщины на лице, впадины глаз и губы. Он ничем уже не напоминал того безумного смутьяна, поступившего в клинику весной, который, казалось, даже во сне норовил броситься на вас прямо с кровати. Тогда он спал, сморщившись или состроив такую ужасную гримасу, будто его прижигали во сне раскалённым железом. Говорить он не мог, только мычал, и в бреду, и проснувшись одинаково бессистемно. Его жуткая специфическая внешность отталкивала даже бывалых обитателей клиники. Они его пугались и таким вот и запомнили навсегда, не веря теперь в его выздоровление.
Наверное, он сам себя помнил каким-то не таким. Во всяком случае, Захарову казалось, что отдельные эпизоды того зрелища не для слабонервных, которое он специально устраивал для пациента, живо рисовали ему собственное поведение, отложенное где-то в дальних уголках памяти. Доктор показывал ему только те сюжеты, которые записывал при нём же, а не скрытой камерой, поскольку, будучи человеком опытным, не доверял даже лишённым рассудка особям. Тем более, как показал случай с самим же Канетелиным, всплески трезвости являлись неожиданно, и никогда не было точно известно, что больной запомнит, а к чему отнесётся весьма поверхностно.
Тогда казалось, что ему уже ничто не поможет. Нечленораздельные звуки, которые он из себя выдавливал, не были необходимостью. Он не страдал и не боролся, просто обстоятельства сложились так, что одномоментно отказали и речевые, и мыслительные, и моторные функции его нервной системы и воздействовать больше было не на что. Какие там упражнения по новым мультитехническим методикам, какая химиотерапия. Это был человек-призрак, полуживая материя в доисторической форме её пребывания. Он не откликался ни на какие призывы, а только выл и беспорядочно дёргался вследствие воздействия непонятных раздражителей. Таких они сажали в отдельные комнаты, обитые мягкой материей, и некоторое время их не трогали, пока они совсем не успокоятся.
Зато каким удивлением для специалистов явилось первое более-менее членораздельное слово, произнесённое им через месяц в полном одиночестве, заставившее сбежаться на чудо почти весь персонал клиники. Он вдруг начал оживать, он вспоминал отдельные слова, фразы, и даже безумные формулы, нацарапанные карандашом на странице журнала, они таили в себе какой-то смысл, позволявший взглянуть на несчастного как на трезвое, вполне думающее лицо. Теперь на него не смотрели косо, ему помогали в его потугах, помогали выразить себя, и он ещё более откликался, живость пациента тут же стала выглядывать из-за мрачных туч его образа. У него появилось настроение, он становился управляемым, постоянно чего-нибудь хотел и этим, безусловно, всем нравился. Нет большего удовольствия видеть, как опекаемый во всём вас слушается, но возможность улавливать в нём отголоски вашей же души, частички ваших правил и увлечений поистине превращает его в собственное, любимое творение. С ним нянчились, его лелеяли, видя, как он возвращается из небытия. Он самостоятельно стал кушать, не требовал серьёзного ухода, интуитивно соблюдал распорядок дня. Постепенно персонал лечебницы стал уже забывать, какой тяжёлой формой недуга он был поражён. И только доктору Захарову, как главному ответственному за здоровье своего подопечного, досталась самая нелёгкая сторона взаимоотношений с ним – уловить проблемы разрушительных процессов, правильно настроив его мозг на дальнейшее взаимодействие с внешней средой.
Работа требовала терпения и немалых сил. Поначалу приходилось с ним тупо возиться – бросить его теперь уже было невозможно. Подсказками и уговорами, часто долгими и безрезультатными, выводящими его из себя, всё же удавалось настроить его на волну прямого спокойного общения, точнее сказать, взаимодействия без отклика, но такого, что он вполне отчётливо воспринимал, что вокруг него происходит, и на отдельные слова-просьбы, слова-команды реагировал вполне в духе человека.
