– Как это? Разве это не была обычная автокатастрофа?

– Ну, вы же знаете, – отмахнулась Харриэт, – народ всегда любит посплетничать. По крайней мере, в этом городе. Не знаешь, чему и верить.

– Это уж точно, – задумчиво кивнула миссис Бейтс. – Да, забыла, как ее зовут. Вы вроде говорили мне?

– Вы про Джейн? – уточнила Харриэт. – Ее зовут Джейн. Насколько я понимаю, давно, еще ребенком, она была знаменитой. Может, помните? Тогда все называли ее Бэби Джейн Хадсон.

– Вон они. – Тот же самый привлекательный молодой человек, одетый на сей раз в рабочий комбинезон, указал куда-то вдоль улицы. – Пошли, Мак.

Другой молодой человек, добродушный на вид толстячок, посмотрел в ту сторону и нахмурился:

– Которая из них Герти? Нет-нет, не говори, я уже и так знаю.

Камера сдвигается в сторону блондинки и брюнетки. Они замечают молодых людей и улыбаются. Камера вновь надвигается на мужчин. Толстяк покачивает головой.

– Ну, ничего не скажешь, красотка эта Мег! Не удивительно, что ты в нее втюрился.

Четверо сходятся. На крупном плане блондинка и молодой человек не отрываясь смотрят друг на друга. Толстяк с театральной учтивостью протягивает руку брюнетке.

– Не желаешь прицепиться к источнику еды, красотка?

Брюнетка хихикает и, подняв брови, оглядывает его.

– Отчего же нет, тополек, – ухмыляется она и берет его под руку. – Ничего не имею против.

Блондинка с угольными глазами с немым обожанием смотрит на привлекательного молодого человека, берет его за руку, и они с улыбкой смотрят вслед своим удаляющимся друзьям.

Девушка на экране улыбается, а женщина, съежившаяся в инвалидном кресле, едва угадывающемся в сумеречной полутьме гостиной, кажется, готова заплакать. Бланш Хадсон, не отрывая завороженного взгляда от мерцающего экрана и словно защищаясь от чего-то, ухватилась восковой, с натянутой кожей рукою за воротник легкого розового халата.

«Лунный свет на Пятой авеню» был третьим старым фильмом, что Бланш просмотрела за последний месяц, и с каждым из нее по капле вытекала жизнь. Уже более двадцати лет прикованная к инвалидному креслу и все сильнее ненавидящая беспомощную, никому не нужную развалину, в которую она превратилась, Бланш в какой-то момент начала верить в легенду о своем экранном прошлом. Она уверовала в тот блеск, то очарование, ту магию, какие некогда находила в ней публика. В течение долгого, очень долгого времени ей удавалось согревать себя этим ослепительным видением, прижимать его, словно бы материализуя, к груди, в которой было пусто и холодно.

И вот сейчас она убедилась, что не стоило пересматривать фильмы. Эти картины приносили с собой печальную утрату иллюзий, которая, тоже означает медленное умирание. Двадцать пять лет назад «Лунный свет» принес его создателям целое состояние, и почти исключительно благодаря ее имени. А сейчас, видя на экране эту дурочку и кривляку, Бланш отказывалась верить своим глазам. Ибо на самом деле она видела – видела с пронзительной ясностью, – что все эти годы ее единственной защитой от пустой действительности был лишь самообман.

И все-таки иллюзии были нужны ей, ибо благодаря им Бланш продолжала жить. И оставалась нужной. Ведь любая иллюзия была лучше обнаженной правды ее нынешнего существования.

В этой комнате правда обступала ее со всех сторон. Эта правда – громоздкая кровать в полутемном углу, инвалидное кресло и перекладина, прикрепленная цепями к потолку над кроватью. И ночной столик с множеством лекарств. И письменный стол, перед которым вот уже более двадцати лет не стояло стула. Да, это были её правда и действительность, как и сладковато-спертый запах ее инвалидности, напоминающий запах палой листвы, медленно и страшно гниющей там, где сыро и нет солнца. Бланш вздохнула и, услышав собственный вздох, вдруг заметила рядом с собой, в полумраке, чью-то плотную фигуру.

Погруженная в грустные раздумья, она совершенно забыла, что не одна в комнате. Обернувшись, незаметно посмотрела в лицо сидевшей рядом с ней женщины, которое полумрак одновременно прятал и раскрывал. Большие темные глаза, неотрывно следящие за картинками, мелькающими на экране, были полуприкрыты, или, скорее, сосредоточенно прищурены. Черты лица, подчеркнутые сгустившимися в комнате тенями, казалось, не столько смягчались возрастом, сколько поглотились им, так что дряблая кожа хищно покушалась поглотить, в свою очередь, детское лукавство, скрывавшееся ныне в ее складках. Но было в этом лице и еще кое-что, нечто большее, нежели возраст и смутная, по-детски неоформившаяся мысль. Было в этих сузившихся глазах и в этом пристальном взгляде нечто лихорадочное, а в лице – какое-то сердитое оправдание.

Оправдание чего? С трудом оторвавшись от лица Джейн, Бланш заставила себя перевести взгляд на экран. Быть может, все это ей почудилось? Может быть, она просто угадывает в поведении и выражении лица Джейн мрачные глубины, которых там нет? Это как когда слишком долго остаешься один: разыгрывается воображение, и надо бдительно следить за тем, чтобы оно не выкинуло с тобой какую-нибудь злую шутку.

В перепадах настроения Джейн не было ничего нового, как не было в них и повода для тревоги. Это просто первая фаза периодически случающихся с ней «припадков». Начинались они всегда одинаково – с резкого погружения в мрачное молчание, угрюмых взглядов исподтишка и внезапно вспыхивающей в глазах ярости. За всем этим мог последовать эмоциональный срыв, а потом, ближе к концу, запой. Когда-то давно Бланш составляла в уме расписание этих «припадков», так что сейчас никаких сюрпризов они для нее не таили. Она разбиралась в них. Она знала их причину. Она привыкла к ним.

Но отчего же тогда в нынешнем срыве ощущается что-то особенное, не похожее на прежние и уже в самом начале более тревожное? Бланш снова потеребила воротник халата, на сей раз затянув его потуже. Раньше, думала она, в поведении Джейн угадывалось нечто похожее на скрытую агрессию, а на сей раз – ничего такого, скорее расчет, устремленность к некой цели. Ощущение такое, словно… Бланш вжала ладонь в ручку кресла. Довольно, с этими фантазиями надо кончать, и немедленно. Она слишком много воли дает воображению, чтобы уйти от простой истины: на сей раз в срыве Джейн виновата сама Бланш, и никто другой.

Ей следовало бы лучше держать себя в руках. Нельзя было потакать желанию, пусть даже такому настойчивому, снова увидеть себя на экране. Где-то в подсознании у нее всегда шевелилась мысль, что возвращение к старым фильмам ничего, кроме беды, принести не может. Ей и самой не следовало бы их смотреть, и уж тем более не показывать Джейн.

И все равно ей хотелось понять, что скрывается за тусклым, упершимся в одну точку взглядом Джейн. Что в нем застыла старая зависть, это ясно, – старая и тлеющая, которая с годами немного поутихла, но так до конца и не исчезла.

Как-то, во время одного из запоев Джейн, эта зависть проступила наружу, и ее уродливый лик был незабываем. Даже сейчас он порой возвращался – туманный призрак, покачивающийся на пороге двери, стискивающий, чтобы не упасть, ее ручки, выплевывающий яростные слова, от которых приходил в движение, опасно сгущаясь, сам воздух в комнате.

– Ну да, конечно, ты была такая великая! Такая неотразимая! – Джейн поливала ее словами, словно ядовитой жидкостью. – Ну да, конечно, это все говорили. Какая ты замечательная. Да, раньше говорили, потому что ты была нужна. Но разве сейчас это кто-нибудь говорит? Да кто ты такая? Просто старуха. Да еще и калека в придачу. А ну-ка станцуй, и мы посмотрим, какая ты у нас красотка – нынче! – Джейн замолчала, не сводя с Бланш долгого взгляда, в котором сверкала злоба. – Ну да, конечно, вид у тебя и нынче вполне ничего. Но это все, что у тебя есть. А у меня – талант! Пусть даже никто этого не замечал… Он и сейчас никуда не делся. А ты, ты… ты ничто! Жалкое ничто! Так и не надо вести себя со мной, как… королева. Ты – ничто! Вообще ничто! И не пытайся делать вид, будто ты выше меня!