— Из-за чего? — фыркнул Альбус.

— Из-за этого маленького грязнокровки, с которым ты развлекаешься.

— Не называй его так, — упоминание Гарри, тем более такое небрежное упоминание, снова заставило его разозлиться.

— Но я не злюсь, — продолжал Гриндевальд. — Теперь не злюсь. Я понимаю, ты тоже скучал… и я знаю, что он симпатичный. Зеленоглаз, черноволос, у него красивое тело…

— Тебе Аберфорт докладывает? — Альбус несильно ударил Лера кулаком в грудь. — Чему ты учишь ребёнка? Шпионажу?

— Но ты же понимаешь, что его придётся убить? — увидев в глазах Дамблдора шок, Геллерт пояснил, слегка улыбнувшись: — Общее благо, помнишь? Жертвы неизбежны.

— Он полукровка! — поспешно, почти не осознавая, что делал, проговорил Ал. Вопрос о статусе Гарри беспокоил его и до этого, но тогда он предпочитал не задумываться об этом, но сейчас, когда вопрос встал таким боком…

— В таком случае, на него будут наложены жесточайшие санкции, — Геллерт протянул руку и погладил Альбуса по волосам.

Мозг Ала заработал с чудовищной скоростью. Никогда раньше он не думал, как Лер отнесётся к Гарри. Грозные письма были просто письмами, чернилами на бумаге. Они ничего не значили. Гриндевальд был вспыльчивым, но отходчивым. Он умел признавать свои ошибки — пусть неохотно и не сразу, но умел. Он обязательно поймёт, каким Гарри был замечательным. Нужно лишь его увидеть. Только один взгляд… Ведь никто не сможет устоять перед этим ярким, любопытным, немного усталым взглядом, никто не сможет пройти мимо и не искуситься, не пригладить топорщащиеся волосы. Никто, даже Геллерт. Ведь за холодной и жестокой внешностью скрывалась пылкая душа, которая чутко, слишком чутко, воспринимала прекрасное. Кому, как не Альбусу это было знать.

— Лер? — тихо позвал Ал. Если он хотел добиться своего, сейчас как никогда прежде надо было действовать, как истинный слизеринец.

— М-м? — Геллерт знал, что сейчас Дамблдор будет хитрить, а Альбус знал, что знал Геллерт. Так они и жили. Любя, цапаясь и играя.

— Ты прав, — Ал улыбнулся и, обняв его за шею, поцеловал в уголок губ.

— Конечно, — довольный Гриндевальд притянул его поближе к себе, прекрасно понимая, что это был далеко не конец. — Я всегда прав.

— Летом, — прошептал Ал ему на ухо, — Гарри приедет сюда, к нам, и вы познакомитесь, — быстро, пока Гриндевальд не начал возражать, он продолжил: — Он прекрасен, правда.

— Ты говорил, что я прекрасен, — немного обиженно буркнул Лер. Дамблдор нежно улыбнулся.

— По-другому, не так, как ты. Я не могу объяснить. Это надо видеть.

— Я не хочу его видеть, Альбус, — возразил Геллерт, но уже как-то уныло, лишь бы просто возразить. Из вредности.

— А ещё он умён и невинен…

— Ты это ещё не исправил? — фыркнул Геллерт.

— Нет, Лер! Какой же ты всё-таки испорченный! — возмутился Ал, с небольшим сожалением вспоминая Рождественскую ночь.

— Милый, — мурлыкнул Гриндевальд со смешком, — в этом в основном твоя заслуга.

Дамблдор, решив не заострять внимание на этой фразе с явным, даже не скрытым, подтекстом, спокойно добавил:

— А ещё он силён. Я не шучу, Лер! — воскликнул он, когда Гриндевальд еле заметно покачал головой.

— Ты хочешь сказать, что он сильнее меня? Меня и Старшей палочки? — скучающе уточнил Геллерт.

— Да. Я не знаю, что это. Но я чувствую. Когда я нахожусь рядом с тобой, я просто наслаждаюсь потоками силы и мощи, меня словно качает на волнах, и я счастлив. Но когда рядом Гарри, накатывает эйфория. Она кружит голову и дурманит. Поначалу было очень трудно с этим справляться.

— Ал, — Геллерт отстранился. Теперь он выглядел не на шутку озабоченным. — Это очень серьёзно. Ты уверен, что этот Гарри ничего не скрывает? Ну, например, один из Даров? Кто он? Откуда он? Что ты о нём знаешь?

— Немного, — Дамблдор поморщился. — Но я уверен, он и сам не понимает, насколько могуществен. И нет, ничего, похожего на камень или мантию, я не видел. А мы проводим достаточно времени вместе.

— Мне снова начать ревновать? — немного успокоившись, Лер снова обнял Дамблдора. Альбус улыбнулся. Спокойствие было хорошим признаком. Очень хорошим. Это значило, что Геллерт принял его слова к сведению и серьёзно их обдумывал. Взамен он сам забудет о Дурмстранге и этом… Новальски. Если хочешь чего-то добиться — жертвуй. У них, сколько Дамблдор помнил, всегда было именно так.

— Нет, не сейчас, — Ал прикусил губу. — Сейчас…

— Да? — поторопил Лер, просунув руку под рубашку и поглаживая кончиками пальцев спину Альбуса, от чего у того снова мурашки побежали по телу.

— Я хочу… — срывающимся голосом продолжил Ал. Вторая рука Гриндевальда, ухитрившись расстегнуть ещё несколько пуговиц рубашки, стала поглаживать грудь, а сам Лер довольно, как большой сиамский кот, усмехнулся, прошептав практически в губы Дамблдора:

— Чего ты хочешь, Ал? Кого ты хочешь?

— Тебя.

Едва последнее слово сорвалось с языка Ала, как Лер тут же накрыл его губы своими.

О это уже давно позабытое чувство! Когда ноги подкашиваются, и ты готов упасть, но уверен, точно знаешь, что не упадёшь, потому что он держит, он будет держать всегда и никогда не отпустит, да и сам ты, обнимая его за шею, никогда не расцепишь рук.

Это прекрасное чувство, когда воздух в лёгких кончается, но ты знаешь, что человек может не дышать три минуты, целых три минуты, которые, тем не менее, кажутся крошечными и исчезают в мгновение ока.

О это волшебное чувство, когда он подхватывает тебя на руки, и ты обвиваешь его ногами, и вы чувствуете единство, как будто у вас одно тело на двоих, один разум, одна душа, одна страсть, одна любовь.

Это ужасное чувство, когда он, нежно уложив тебя на кровать, приподнимается, тем самым неизбежно отдаляясь. Ты чувствуешь холод и разочарование, но быстро понимаешь, что он просто снимает с тебя очки и кладёт их на тумбочку у кровати.

О это обжигающее чувство, когда он склоняется и снова целует тебя: требовательно, ненасытно, подчиняя, чтобы не возникало больше никаких сомнений, кому ты принадлежишь, и одновременно легонько поглаживает волосы, путается в них пальцами, показывая, что сам зависит от тебя не меньше, чем ты от него. Кнут и пряник, меч без рукояти, палка о двух концах.

Это предвкушающее чувство, когда он непослушными пальцами пытается расстегнуть остальные пуговицы на твоей рубашке, но ничего не выходит, и он просто срывает её с тебя, и пуговицы разлетаются по кровати, а некоторые даже падают на пол. Так им и надо. Нечего было мешать.

Это чувство трепета, когда он прокладывает дорожку из поцелуев от шеи и ниже — к ключицам, груди, животу, и вдруг с удивлением встречает на своём пути помеху в виде ремня и брюк. А ты, закрыв глаза, задыхаешься, будучи не в силах сделать ничего больше, кроме как запустить пальцы в мягкие светлые волосы, то поглаживая их, то сжимая, когда очередная волна наслаждения заставляет твоё тело содрогаться от удовольствия.

О это чувство несправедливости, когда на тебе уже нет рубашки, да и брюк тоже скоро не станет, а он полностью одет, и получается, что ты почти и не принимаешь в этом участие, плавясь от наслаждения и позволяя ему делать с собой всё, что заблагорассудится. И ты, поборов желание только принимать ласки, с трудом садишься и, не медля более, стягиваешь с него колючий шерстяной свитер и отбрасываешь его прочь, ибо греховное это дело — скрывать такую красоту, а он скрывает.

Это чувство счастья, когда проводишь руками по красивой белой груди и чувствуешь, как под твоими ладонями сокращаются мышцы, и радуешься, что твои прикосновения производят такой эффект. А когда добираешься до низа живота и легонько, едва касаясь, поглаживаешь нежную кожу и слышишь приглушённый стон и чертыханья, то понимаешь, что всё делаешь правильно, что помнишь, что нужно делать, как нужно и где нужно.

Это чувство волнения и желания, когда он опрокидывает тебя обратно на подушки и, больше не растягивая время и не церемонясь, стаскивает брюки — и твои, и свои собственные. И теперь, когда оба обнажены, нет ничего, кроме вас двоих, ваших тел и вашей любви. И в момент полного единения кажется, что весь мир — ничто, и всё остальное тоже не имеет значения, потому что в этот миг существуете только вы двое.