— Что ты со мной творишь? — жалостливо вопросил Альбус, накрывая ладонь Геллерта своей.
— Треплю нервы, свожу с ума, — Гриндевальд фыркнул. — Люблю. Искушаю, соблазняю, разжигаю желание…
— Ты слишком самоуверен.
— Мне хочется верить в то, что я прав, — большим пальцем он медленно очертил скулу, подбородок, нижнюю губу. Ал прикрыл глаза. Лер был прав. От и до.
— Так и быть, — прошептал Альбус. — Подписываюсь под каждым твоим словом.
Он скорее почувствовал, чем увидел, что Геллерт довольно улыбнулся. А потом… всё произошло быстро, слишком быстро. Альбус ничего не знал, ничего не понимал, ни о чём не думал; он лишь чувствовал, чувствовал, как Лер быстрыми невесомыми поцелуями покрывал его шею, щёки, подбородок… чувствовал, как горела его кожа, будто в лихорадке, и как внутри него самого разрастался огромный, всепоглощающий пожар.
Где-то на задворках сознания в предсмертных судорогах билась мысль, что это нехорошо, так не должно быть, это не то, чего он хотел…
— Подожди, — прошептал Ал, предприняв слабую попытку отстранить Лера от себя. Когда это не принесло никаких результатов, а поцелуи стали ощутимее, настойчивее, болезненнее, он прикрикнул: — Лер! Лер, прекрати! Геллерт, чёрт тебя подери!
Гриндевальд, наконец, оторвался от его шеи и недоумённо, немного рассерженно взглянул на него.
— Что такое? — нетерпеливо спросил он. — Какого чёрта, Ал?
— Это я должен спросить у тебя, какого чёрта! — Дамблдор приложил руку к груди, пытаясь отдышаться, и с удивлением отметил, что несколько верхних пуговиц его рубашки были уже расстёгнуты.
— Прости? — вкрадчиво поинтересовался Лер. Альбус был готов поспорить на свою душу, что сейчас Гриндевальд удивлённо вскинул брови, и на свою жизнь — что удивление это было наигранным, и он прекрасно понимал, к чему клонил Ал.
Дамблдор ощетинился и, набравшись силы и оттолкнув-таки Геллерта в сторону, взмахнул палочкой, зажигая огонь в камине. Занявшееся пламя начало быстро разгораться, и через несколько минут ко всё никак не желавшему восстанавливаться дыханию прибавился звук потрескивавших поленьев. Альбус смотрел на оранжевые язычки огня. Они завораживали и гипнотизировали, заставляя пристальнее смотреть на себя, вглядываться в свою игру, больше походившую на танец. Он хотел любоваться ими. Или просто не хотел смотреть куда-либо ещё.
— Ал, — тихо, нежно позвал Геллерт. — Ал, посмотри на меня.
Вместо этого, словно назло, Альбус ещё пристальнее уставился на пламя. Ему казалось, что если он встретиться лицом к лицу с тем, что не давало ему покоя целый месяц, то просто не выдержит. Может быть, подумалось ему, даже разрыдается, как девчонка. Усмехнувшись этой мысли, Альбус почувствовал, как тёплые пальцы приподняли его голову за подбородок. Гриндевальд, будучи человеком действия и совсем не умея ждать, решил взять ситуацию под свой контроль, мягко развернув Дамблдора к себе так, что тот не мог смотреть никуда, кроме его глаз.
И Альбус задохнулся. Дыхание, и до этого немало шалившее, приняло решение покинуть его совсем. Эмоции нахлынули, погребая его под тяжёлым, весившим несколько тысяч тонн, чувством любви. Нежность, благоговение, восхищение затопили, обрушились на него водопадом — почему-то согревающим, ласковым, воодушевляющим, очищающим от всяких сомнений и негативных мыслей.
Геллерт совсем не изменился за те семь месяцев, что они не виделись. Всё такой же высокий — не ниже самого Ала, правда они никогда и не мерялись. И всё такой же красивый. Ал всегда мог рассмотреть в любом человеке что-то красивое, будь то глаза, улыбка или тело. Душа, в конце концов. Он умел признавать красоту. Его мать была красива строгой, холодной и недоступной красотой. Ариана обладала душой и внешностью ангела. Агнесс тоже была красива. Хоть они и расстались, и отношения их теперь оставляли желать лучшего, Ал признавал это, потому что привык быть честным по крайней мере с самим собой. К чисто французской красоте Розье добавлялся личный шарм девушки, присущий только ей. Он знал, что и сам не был уродом и в некотором роде даже был привлекательным. Нет, нарциссизмом Альбус не страдал. Просто стоило лишь взглянуть на Эбби, который был чуть ли не его копией. Но были на свете два человека, которые были идеальны, прекрасны душой и телом. При взгляде на них Алу хотелось жить, чувствовать, любить. Одним из них был Гарри — милый, так сильно ассоциировавшийся у Дамблдора с совёнком: то хмурый, взъерошенный и недовольный, то один сплошной пушистый комочек счастья. А вторым был Лер. Он был не просто красивым. Он был великолепным.
Перед мысленным взором Альбуса встал образ одиннадцатилетнего мальчишки, такого, каким он увидел Гриндевальда в первый раз. Светлые волнистые волосы обрамляли холёное овальное личико с острыми скулами, про которые Ал сначала подумал: «Мерлин, как с такими можно жить?» Следующим, что тогда приглянулось Дамблдору, были губы — полные и розовые, складывавшиеся в одностороннюю усмешку и образовывавшие ямочку на правой щеке. Они постоянно притягивали взгляд Ала, тогда ещё совсем неискушённого ребёнка. Да и сейчас, если говорить по правде, он не мог не думать о них, о том, как несколько мгновений назад эти самые губы целовали его шею, лицо. Но самым запоминающимся во внешности — в эффектной внешности, надо признать, — Геллерта были глаза. Всегда чуть прищуренные то от сдерживаемого веселья, то от злости и ярости — двух крайностей его характера, которые попеременно сменяли друг друга, — тёмно-серые, цвета графита, они манили и гипнотизировали, подчиняли своей воле и ломали чужую. И Альбус не раз сдавался под взглядом этих глаз. Конечно, губы и руки Лера тоже немало этому способствовали.
— Ал?
Альбус вздрогнул. Задорный мальчишка тут же исчез, и на его месте появилась его копия, более взрослая, во взгляде которой вместо смешинок были лишь жгучее желание и небольшая тревога.
— Я не могу, — взяв себя в руки, наконец, твёрдо сказал Дамблдор.
— Почему? — Геллерт прикрыл глаза и глубоко вздохнул, стараясь оставаться спокойным.
— А сам не догадываешься? — какой бы серьёзной, опасной и очень, очень несмешной ни была ситуация, Ал не смог удержаться от ехидной реплики.
— Так, — Гриндевальд ещё раз глубоко вздохнул. — Давай-ка уже проясним ситуацию раз и навсегда, — Альбус невозмутимо сложил руки на груди, молча предлагая Леру продолжать. — Если ты помнишь, исключили меня. Я вообще не понимаю, какого чёрта ты так ерепенишься. Это во-первых. Во-вторых, предугадав, что это тебя расстроит, я извинился. Раз пятьсот.
— Расстроит? Расстроит?! — Ал от возмущения всплеснул руками. — Расстроит меня? Я был потрясён и раздавлен, но никак не расстроен!
— Вот и отлично. Я бы очень не хотел тебя расстраивать, — Лер улыбнулся своей кривой улыбкой, и на щеке тут же образовалась ямочка.
— Прекрасно, — фыркнул Ал, заставив себя отвести взгляд от губ Гриндевальда. — Что же так?
— Я тебя люблю, — ответил Лер и пожал плечами. Это было так просто и одновременно так честно, — так в стиле Лера — что сердце Ала пропустило пару ударов, а потом упало куда-то в район желудка, затрепыхавшись там счастливой птичкой.
— Ты убил человека, — это должно было звучать, как самый главный и неоспоримый аргумент, но вышло жалко и неразборчиво.
— Мы же знали, что жертвы неизбежны, — Геллерт выгнул бровь. — Или нет?
— Этот Н.…
— Новальски, — вежливо поправил Лер.
— Новальски, — протянул Дамблдор, словно пробуя имя на вкус. — Прекрасно. Теперь я ещё и имя знаю. Ладно. Этот Новальски, он выступал против наших взглядов?
Увидев, как Геллерт засомневался, Ал уже было обрадовался, что у того закончились ответы на все вопросы и контраргументы к любому его мнению, и одновременно расстроился, ведь это подтверждало его правоту, а никогда прежде Дамблдор не хотел, чтобы его предположения оказались ошибочными, но Гриндевальд тихо и уверенно ответил:
— Нет. А вообще, почему это ты осуждаешь меня? — вопрос был таким неожиданным, что Дамблдор удивлённо захлопал глазами. — Мы не виделись семь месяцев, потому что кое-кто не приехал на Рождество! Я соскучился, я просто сходил с ума, а ты вместо того, чтобы просто побыть рядом, устраиваешь скандалы, как ворчливая старуха! И почему, кстати, устраиваешь скандалы ты? Я должен рвать и метать, но я, как уже говорил, не хочу тебя расстраивать…
