На завтрак оставалось не больше тридцати минут, поэтому до Большого зала пришлось добираться быстро и молча. Впрочем, Ал и не стремился поболтать: он всё ещё выглядел раздосадованным и раздражённым; Гарри разговаривать не хотел из-за физического фактора: ему было холодно, хотелось в тёплую постель, под одеяло, и спать, спать долго, можно и вечно. В общем, обычная осенняя депрессия, разбавленная отнюдь не радужными снами.
Первое, что бросилось в глаза, едва они вошли в Большой зал, — огромные ярко-оранжевые тыквы, парившие в воздухе на одном уровне со свечами. В самих тыквах тоже были свечи, но ещё незажжённые — их, скорее всего, зажгут на вечернем пиру. Между ними то и дело сновали летучие мыши; некоторые первокурсники опасливо косились на зверьков, ожидая коварного нападения сверху, но животные не спускались слишком низко, страшась огромных вопящих существ, которые вроде бы назывались детьми. В зале собрались почти все призраки замка. В этот день они были более человечными, более живыми, что ли. По крайней мере, если не присматриваться и не задумываться об этом, так и казалось.
— Ух! — при виде всего этого великолепия у Ала захватило дух. — Точно, Гарри! Сегодня же Хэллоуин. Как я мог забыть? Ну, ладно. Хэллоуин — особый праздник, и отмечается в Хогвартсе он по-особому. На уроках в этот день обычно бывает практика, и мы делаем что-нибудь интересное, а вечером… ну, всё, больше ни слова. Сам всё увидишь.
Гарри слушал Альбуса с мрачным предвкушением. Хэллоуин вообще-то никогда не был его любимым праздником. Ну, серьёзно. Родители убиты когда? В Хэллоуин, верно. Десять баллов Слизерину. Тысячелетнее чудовище когда пробудилось от спячки? Да, точно, в Хэллоуин. О, а когда маньяк, сбежавший из самой охраняемой в мире тюрьмы, пробрался в Хогвартс, самое безопасное, по идее, место в Европе? Какое совпадение! Тоже в Хэллоуин! Ну, это, конечно, был не маньяк, а всего лишь Сириус, но то, что он сбежал из Азкабана, — факт.
Нет, не то чтобы Гарри не любил Хэллоуин из-за всего того, что случилось… хотя нет, именно из-за этого.
От этого Хэллоуина тоже не стоило ждать ничего хорошего. Это было уже своего рода… традицией.
На завтрак была бессменная овсянка, правда, с кусочками популярной в этот день тыквы. Тыквенный сок, тыквенный пирог и тыква в меду тоже вызывали отвращение и тошноту. Да, Гарри попросту придирался, потому как настроение у него, прямо говоря, было паршивое.
— Эй, Гарри, всё в порядке? Может, всё-таки сходишь в лазарет? — Ал воспринял его молчание и ковыряние ложкой в каше за симптомы болезни, несомненно, страшной, мучительной и, возможно, смертельной.
— Да брось, Альбус, со мной всё в порядке, — и в качестве доказательства Поттер взял с подноса шоколадный кекс и откусил кусок.
— Смотри, — прищурился Дамблдор, — если свалишься где-нибудь в коридоре в обморок, я запру тебя в лазарете до конца осени.
— Не сможешь, — фыркнул Гарри.
— Это мы ещё посмотрим, — пообещал Ал. — Кстати, сегодня ведь особенно сильное влияние Нептуна.
Он замолчал, явно ожидая от Поттера какой-то реакции.
— А-а, — протянул Гарри, делая вид, что всё понял. — И что?
Ал улыбнулся и невозмутимо продолжил:
— Ну, это связано с твоим сном.
Гарри прикрыл глаза. «Либо я тупой, либо Дамблдор слишком умный», — отстранённо подумал он, после чего предпринял ещё одну попытку прояснить ситуацию:
— Как?
— С Нептуном связана… хм… мистическая сущность человека. Сны, видения, фантазии, желания…
— Нет, спасибо, я такого не желаю, — фыркнул Гарри, вспоминая сон.
— Я и не говорю, что ты хочешь этого. Это просто…
— Я понял, Ал. Нептун, да, он во всём виноват.
Альбус улыбнулся, принимая тот факт, что Гарри всё понял, хоть и несколько странно.
— Смотри-ка, — продолжил он после недолгого молчания, во время которого ел кекс, — учителя даже принарядились.
Гарри бросил взгляд на преподавательский стол, но не потому, что действительно интересовался, во что вырядились преподаватели, а просто чтобы не показаться Алу грубым. Но это было действительно интересным зрелищем.
Профессор Оксифелл надел мантию, как понял Поттер, изображавшую северное сияние: ткань переливалась всеми оттенками зелёного, синего, фиолетового и красного цветов. Профессор Линг надела оранжевую мантию и очень походила на тыкву (не в обиду профессору подумано, конечно же), но, в отличие от тыкв, Гарри она нравилась. Директор Блэк, как всегда, был одет в дорогую чёрную мантию. Никаких украшений или других предметов, показывавших, что это праздничный наряд, не было: по-видимому, выряжаться, как клоун, директор считал ниже своего достоинства.
Другие профессора тоже отличились. Профессор Джонс, к примеру, осваивал профессию Харона, проводника в Аид: на нём был ветхий плащ, больше походивший на лохмотья (ну, или на плащ дементора), а в левой руке профессор держал длинный прямой посох; лицо его было скрыто капюшоном. Определить, что это был именно профессор Джонс удалось только по тому, что он сидел на своём обычном месте. Гарри представил, как профессор ходит между столами, заглядывая в котлы учеников, и одним ударом посоха отправляет неугодных прямиком на поля наказаний, и хмыкнул, подумав, как хорошо, что сегодня у него не было Зельеварения.
Профессор Харди оделась… Чёрные брюки резко контрастировали с белой кружевной рубашкой, а длинный, до пола, чёрный плащ с ярко-алой подкладкой и высоким воротом, развеваясь за спиной, делал образ ещё более устрашающим. Вообще, профессор Харди была слишком миловидной для такой роли, и, сама это понимая, она единственная из преподавательского состава использовала грим, чтобы это замаскировать. Поттер не знал ничего о всяких женских штучках, позволявших кардинально менять внешность, но результат всё-таки видеть мог: кожа профессора стала чуть ли не молочно-белой, глаза были подведены, словно у панды, губы стали ярко-красными, под стать внутренней стороне плаща, а светлые кудри были зачёсаны назад на манер Драко Малфоя. Когда профессор, широко улыбаясь, проходила мимо стола Слизерина, Гарри заметил маленькие клыки, которые она, похоже, специально выставляла на обозрение.
«К чему бы это, интересно? — отстранённо подумал он. — Ах да, у нас же сейчас Трансфигурация».
Профессора до тех самых пор, пока она не скрылась за дверьми Большого зала, сопровождали восхищённые ахи и вздохи, и только некоторые индивиды (почти вся женская половина Хогвартса поголовно) не обращали на неё внимание. И к таким индивидам относился Ал: вместо того, чтобы не сводить взгляда с, несомненно, красивой девушки, — а профессор Харди, прежде всего, была девушкой, — он стремительно один за другим поглощал кексы.
Но профессор Райне выглядела эпичнее всех других преподавателей вместе взятых. Она вырядилась индейцем. То есть индейцем. Индейцем со всем к этому прилагающимся: кожей, тесёмками, какими-то бусами из камешков и бисера и странным головным убором из разноцветных перьев. Лицо профессор раскрасила красной краской (Гарри надеялся, что это краска): по две полосы под каждым глазом, плавные линии у носогубных складок и четыре коротких — на лбу.
Это выглядело бы забавно, будь на месте Райне какой-нибудь другой профессор, но нет. Поттер уже уяснил, почему ученики, мягко говоря, недолюбливали профессора Райне: она действительно была мымрой. Вообще-то Гарри искренне думал, что Альбус преувеличивал, рассказывая о Райне: ну не могла пожилая женщина быть такой ужасной! Ан нет, могла, оказывается.
Профессор Райне на своих уроках прибегала к весьма специфическим методам преподавания. Если, например, Снейп открыто оскорблял и третировал учеников (в каких целях — стимулировать или унизить ещё больше — нужно выяснить), не стесняясь использовать грубые и нелестные слова, то профессор Райне, наоборот, была сама любезность и вежливость. И всё было бы замечательно, если бы не тон её голоса, от которого самые впечатлительные падали в обморок штабелями.
Ну вот, к примеру, когда профессор говорит обычное: «Доброе утро, класс», можно смело считать, что она посоветовала детям побывать в Больничном крыле, желательно с травмами средней тяжести и выше. Если же профессор Райне зашла в класс, не сказав при этом ни слова, можно было считать, повезло, и дети уйдут с урока более-менее целыми, лишь с парой-тройкой мёртвых нервных клеток.
