— Да, — лениво отозвался Гарри, продолжая медленно проваливаться в сон. — Я же уже говорил тебе как-то об этом.

— Да, но я думал, ты… — Геллерт замялся, подыскивая более-менее подходящее или хотя бы приличное слово, — выпендриваешься.

Подняв голову и прищуренно взглянув на него, Гарри недовольно фыркнул:

— Выпендриваешься у нас только ты, — сев по-турецки, он продолжил, передразнивая ленивую и напыщенную манеру речи Гриндевальда: — Немецкий, итальянский, польский, румынский, шведский, а ещё, представь себе, русалочий, а ещё этот адский французский и, очевидно, английский.

Закатив глаза, но не став акцентировать внимание на том, что его откровенно дразнят, Геллерт продолжал:

— Откуда ты знаешь парселтанг? Ты выучил его? Как?

Поттер пожал плечами.

— Нет, не учил. Не знаю. Кажется, я знаю его с рождения. Я не знал об этом лет до двенадцати, пока не повстречался с василиском, — краем глаза проследив, как глаза Гриндевальда расширились, а брови поползли вверх от удивления, он усмехнулся. — Да, славные были времена. Ещё он меня укусил, я умирал, а потом меня спас феникс. Но вообще, приключения со змеями и парселтангом у меня начались несколько раньше. Тогда я премило побеседовал с питоном в террариуме.

Вино придавало ощущение эйфории, и Гарри заметно раскрепостился. Он понимал, что говорит лишнее, но мысль о том, что нельзя постоянно всё скрывать, заглушала все голоски опасения, велевшие ему молчать.

— Но разве эта способность не передаётся исключительно наследникам Слизерина? — недоумённо глядя на него, спросил Геллерт. Казалось, этот вопрос действительно не на шутку его заинтересовал.

— Понятия не имею, правда это или нет, — Гарри пожал плечами. — Но могу тебя заверить, если это принципиально, что в моих предках Слизерина не было. И слава Мерлину.

— Почему же? Так ли это плохо — быть наследником древнего известного рода?

Гарри недоверчиво взглянул на Гриндевальда, словно сомневался, всё ли у него было в порядке с головой.

— Ты вообще видел Гонтов? Так ли это плохо? Ну, даже не знаю.

Он поднялся на ноги, при этом покачнувшись, но всё-таки устояв на ногах, дав тем самым Геллерту понять, что больше не желает говорить о наследниках Слизерина в целом, Гонтах в частности, парселтанге и том, что сегодня произошло. Он ходил по спальне и не мог найти, чем бы себя занять. Все эти вопросы спугнули сон, и теперь энергия, бурлившая в крови благодаря красному вину, так щедро подливавшемуся Гриндевальдом, требовала выхода.

Снова его внимание привлекли многочисленные рисунки. Остановившись посередине комнаты, Гарри принялся медленно крутиться вокруг собственной оси, внимательно разглядывая каждый из них. Их тут было действительно много — и миниатюрных зарисовок, и настоящих картин размером в четверть стены, и каждый был достоин отдельного внимания. И хотя Поттер совсем ничего не понимал в художественном искусстве, не умел рисовать, да и пробовать не собирался, не отметить, что это, должно быть, был весьма трудоёмкий процесс, он не мог. Особенно долго он рассматривал четыре из них.

На одном была изображена ночь как она есть: иссиня-чёрное небо с россыпью звёзд на нём, едва различимые в этой темноте силуэты маленьких домиков, деревьев, заборов и церкви на заднем плане. Вид был смутно знакомым, и спустя несколько минут пристального разглядывания Гарри с удивлением осознал, что то была панорама Годриковой Впадины.

На другой картине был изображён Хогвартс — он узнал бы его из тысяч замков, до того родным и привычным был его вид, тем более когда каждый камень был будто срисован с оригинала. Острые крыши башен покрывали пушистые шапки снега, практически сливавшиеся со светлым небом над ними. Гарри даже смог разглядеть телескопы на Астрономической башне и человеческие силуэты в окнах и проёмах, когда подошёл совсем близко. Под пальцами краска тоже не была гладкой — она застыла неровными волнами, которые набегали на песчаный берег — холст, смывая белый песок — чистоту холста — и унося его в море — мир красок и потрясающих пейзажев и портретов. Так, в сущности, было и с людьми. Все они были песчинками на побережье, которых превратностями судьбы то отбрасывало волной далеко на берег, то смывало обратно в море.

На третьей картине был нарисован ещё один замок — выстроенный в готическом стиле, крепкий на вид, хоть и казался несколько утончённым, и высокий, башни которого, казалось, ещё сильнее тянулись ввысь. На самой высокой из них на сильном ветру развевался алый флаг. Рассмотреть, что там нарисовано, Гарри так и не смог, но подозревал, что с высокой долей вероятности там была выгравированная всё в том же готическом стиле буква «Д». Сам замок находился на острове — крошечном клочке земли, который буквально со всех сторон был окружён чёрными водами моря, а высокие волны омывали его берега.

— Ты же говорил, что вам нельзя ничего рассказывать о Дурмстранге, — обернувшись к Гриндевальду, озадаченно проговорил Поттер.

— Ну да, — тот пожал плечами, сделав какое-то замысловатое движение пальцами. — Говорить нельзя, но я ведь и не рассказываю.

Гарри снова повернулся к картине и принялся кончиками пальцев прослеживать нарисованные линии.

— Из-за замка остаётся слишком мало места на острове. Где же всякие, я не знаю, теплицы, парки или что там у вас?

Геллерт тихо рассмеялся и покачал головой.

— Парки? Ты говоришь о Дурмстранге как о курорте, честное слово. Что насчёт теплиц, они в подземельях, — на последних словах Гриндевальд поморщился, словно от боли. Гарри нахмурился.

— Всё в порядке?

— Да, — Геллерт отмахнулся, словно ничего и не произошло. — Нельзя рассказывать, говорю же.

Обеспокоенным взглядом Гарри сверлил его до тех пор, пока он, раздражившись в очередной раз, не сказал, что всё в порядке, и не велел ему отвернуться. Пожав плечами и сделав вид, что ему абсолютно всё равно, — в глубине души он всё-таки чувствовал себя виноватым за то, что выудил у Геллерта очередную подробность о Дурмстранге, и проклинал дурацкие правила, из-за которых двенадцатилетним детям приходилось приносить Непреложный Обет, — Поттер снова вернулся к рассматриванию картин.

Четвёртая картина была портретом Альбуса. Он лежал на тёмно-синих простынях, на удивление гармонично сочетавшихся с цветом его глаз. Волосы, выделяясь пламенеющим пятном, разметались по подушке, а кожа, на которой причудливо отражались блики света, казалась молочно-белой. Черты его лица заострились, отчётливо выделялась каждая мышца, а от шеи и ключиц Гарри очень долго не мог отвести взгляда. Альбус с холста улыбался лишь уголками губ — так бывало совсем редко, но это было жутко соблазнительно и дразняще, что постоянно сводило Поттера с ума. И Гриндевальда, он был уверен, тоже.

— Как ты начал рисовать? Тебя кто-то учил? — любопытство распирало Гарри, и он снова не смог удержаться от вопроса. Геллерт лениво повернул голову, глядя на свои рисунки так, будто сам впервые их видел.

— Начал как все: года в три дорвался до красок, измазал все стены, сам вымазался. Меня никто не учил. Моя мать была профессиональной художницей, поэтому в доме всегда было в избытке холстов, красок и кистей. Я просто делал, что мне вздумается, — родители не возражали, будучи сами творческими личностями. А потом, когда я стал жить с Батильдой, ничего, в принципе, не изменилось: я громил этот дом, в своё время, помимо рисования, увлекаясь дизайном, боевыми искусствами, магическими существами, опасными растениями — да всем, в сущности. Постепенно детские нелепые рисунки стали больше походить на что-то более или менее эстетичное, я оттачивал мастерство, а вот это всё, — он махнул рукой, указывая на стены, — результат пятнадцатилетнего опыта.

— А что, — Гарри замялся, прекрасно осознавая, как глупо, нелепо и нетактично прозвучит вопрос, который он собирается задать. — Что случилось с твоими родителями?

Лениво поднявшись и медленно подойдя к нему (на мгновение у Поттера возникла ассоциация: так хищный зверь подкрадывается к своей жертве), Геллерт несколько минут пристально разглядывал его, словно размышляя, что стоит сделать: съязвить, нагрубить или всё-таки рассказать как оно есть.