Когда упадок начал угрожать Отчизне, вождь-отшельник вынужден был отважиться на протест:
Тогда посмотрел в ее глаза, уже почти угасшие,
Поднял руку. Задержал! Что-то взвешивал в сердце…
И неожиданно грозной хваткой сорвал с нее непристойную
маску —
Брызнула кровь на ладони с самого дорогого ему лица.
Итак, страшной была эта операция, окупленная ценой крови. Но для спасения умирающей Родины не было иного выхода.
После таких образов, наполненных терпением и жертвой, поэт рисовал олеографическую картину новой, послемайской Польши:
В бельведерском саду шелестит благовонный ветер.
Опадает туман, как вуаль со святого лика,
С этих глаз, уже избавленных и от слез, и от боли.
Которыми его обворожила таинственная Пани.
В кузницах звенят молоты, плуг вспахивает землю,
В прядильнях прядут полотно молниеносные прялки,
Пан Маршал на Польшу открыл свои окна.
Усмехается детям и говорит: «Уже весна…»
Таким образом, организатор переворота предстал как оздоровитель государства. Правовые аспекты этого поступка не имели значения. Учитывался лишь факт, что он нечеловеческим усилием вытащил страну из открывающейся бездны самоистребления.
Быстро начали исчезать те расчетливые, отдающие искуплением тона. Все больше распространялся портрет отца народа, стоящего над обществом и призывающего к порядку, в случае необходимости — солидным шлепком.
В своем преклонении перед вождем пилсудчики зашли так далеко, что отношение к нему сделали основным мерилом ценностей самого общества. «Пилсудский, — писал в 1927 году в книге «Роль Юзефа Пилсудского в жизни народа и государства» Антони Ануш, — принадлежит к тем немногим личностям в истории народа, которые наиболее достойно представляют то, что в его стремлениях бессмертно и велико. О ценностях поколения современников таких великих личностей потомки судят по тому, как это поколение относилось к самой выдающейся личности своего времени, понимало ли ее цели, сумело ли поспевать за ее волей, достаточно ли поддерживало ее намерения». Следовательно, Маршал был уже не первым из поляков, самым достойным слугой, мужем, ниспосланным Отчизне самой судьбой. Был поднят выше ее. Не он должен был служить Польше, а Польша ему!
Жрецам легенды просто недоставало определений для выражения его величия. Владислав Побуг-Малиновский в 1928 году прибегал к историческим сравнениям: «Ветхозаветный иудей, приученный к вмешательству Бога в историю народа, назвал бы Его пророком, ниспосланным на землю для выравнивания тропинок и дорог жизни народа. Древний грек, поддаваясь чарам мифа, который возносился над всем как близкое и прекрасное явление, назвал бы Его богом и велел бы Ему проживать на недоступном для простых смертных Олимпе. Мы, современные люди, люди твердой борьбы за существование, должны назвать Его народным героем. Достаточно ли этого? <…> У нас много народных героев. Но не найдем среди них ни одного, кто делами своими превзошел бы Маршала». Здесь автор приступал к пространному перечислению заслуг короля Болеслава Храброго[200], гетмана Станислава Жулкевского[201], Тадеуша Костюшко, Яна Генрика Домбровского, Ромуальда Траугутта[202]. Не поскупился на похвалы. Тем не менее в конечном итоге доказывал, что «геройство Пилсудского более значительно, чем геройство самых выдающихся мужей Польши».
Эта мощная река пропаганды и рекламы текла по широко разветвленному руслу. Наиболее полноводным было ее главное течение — официальная, помпезная агитация правящего лагеря, заливающая также страницы школьных учебников. В конце концов трудно перечислить появившиеся в то время издания. Значительно легче охарактеризовать их содержание, сводящееся к преклонению перед Первым Маршалом Польши.
«Он — отражение наиболее достойных корней нашего народа, — утверждала специальная брошюра, изданная в ознаменование именин в 1930 году Генеральным секретариатом Беспартийного блока сотрудничества с правительством, — по своей сути продолжает тот ряд героев, которыми гордится наша история и которым каждый поляк обязан своим национальным строением души. Он — один из организаторов духа Польши, который в тяжкой работе, в огромном историческом труде развивается, растет, становится сильнее, наполняясь все более глубоким содержанием, чтобы принять достойное участие в истории общечеловеческой культуры».
Легенда отца народа, как и ее предшественницы, в каждой среде использовала различные достоинства героя. Итак, были портреты, сконструированные для детей, рабочих, крестьян, интеллигенции, военных — для каждой большой группы, имеющей вес в обществе. Разные лики мифа соприкасались между собой, но и функционировали с соблюдением определенной, выразительной автономии. Произведения, известные в одной среде, в другой почти не присутствовали.
Так, например, «Юзеф Пилсудский» Юлиана Тувима был популярен прежде всего среди интеллигенции, даже той, либеральной, не вытягивающейся по стойке «смирно» в любой ситуации.
Знают, что брови кустистые и пышные усы,
И что не по уставу носит мацеювку,
Слышали, что выражается крепким словечком.
Что он литовского происхождения и с претензией…
Когда он автомобилем, голубым и грустным, мелькнет через год,
Вытягивая за собой сизый шлейф легенды,
Оглядываются, чувствуя на минуту, подсознательно.
Озноб, несбыточный призыв жестокой команды…
В этих и дальнейших оборотах поэт компоновал величие Пилсудского из положительных черт характера, близких каждому человеку. Более того, он касался его слабостей, уже издавна скрупулезно опускаемых биографами. Не принижал, таким образом, героя, скорее наоборот: делал более близким, а одновременно разительно отличающимся от остальной части поляков.
Маршал в глазах Тувима был столь велик, что его личность тревогой пронизывала противников. Однако действительность выглядела гораздо менее патетично. Антагонисты притихли, но, по крайней мере, не из-за величия героя. Молчание было вызвано силой.
Новые методы обеспечения повсеместного уважения «любимого» вождя одним из первых ощутил на себе Адольф Новачиньский, который после майского переворота не прекратил чрезвычайно яростных атак на извечного врага. За это он и был сильно избит офицерскими боевиками. Лишился глаза. Терпеливо переживал болезненный урок, в то время как пилсудчиковская Фемида безрезультатно разыскивала «неизвестных преступников».
Неприятные ощущения доставили также «неизвестные преступники» другому оппозиционному журналисту — Тадеушу Долендзе-Мостовичу[203]. Его вывезли в глиняный карьер под Варшавой, где сильно избили. Нападение остудило его энтузиазм к дальнейшим выступлениям в прессе. Однако он не полюбил санацию. Начал выступать против нее более рафинированным способом, публикуя повести с подтекстом, осмеивающие власти.
Насколько подлым и безнаказанным может быть тот, кто имеет в своих руках полицию, прокуратуру и суд, узнавал читатель из «Карьеры Никодима Дызмы», нашумевшей книги Мостовича, написанной, как считают некоторые, непосредственно в отместку за бандитское нападение. В ней писатель не атаковал самого диктатора. Не ссылался на него ни в одном эпизоде. Хотя можно не сомневаться, что, иронизируя над некоторыми выходками Дызмы, он насмехался над личными качествами Маршала. Так, например, можно понимать описание поведения Дызмы в цирке, когда тот не хочет согласиться со справедливым вердиктом судьи, дисквалифицировавшего одного из спортсменов за нарушение правил борьбы.
