Между недавними политическими приятелями разгорелась пропагандистская битва, в которой ни одна из сторон не гнушалась использованием грубой аргументации. Сторонники Сикорского прежде всего нанесли удар по легенде вождя. Для многочисленных изданий того времени типичной была формула, приведенная в статье «Культ Пилсудского», помещенной в марте 1917 года в специализировавшейся на очернении Бригадира газетенке «Бачность».

Легенду вождя автор обвинял прежде всего в фальшивой родословной. Он писал, что «Галиция уважала в Пилсудском символ мартирологии и бунта Королевства Польского, позволив внушить себе, что его личность является пророческой для соседнего региона. В то же время Королевство увидело в Пилсудском уже освященную галицийской популярностью величину и приняло его с интересом, как каждую экзотическую славу, которая на варшавской брусчатке опережает многоголосую рекламу».

Автор статьи обращал также внимание на трагические итоги культа Бригадира. «Это — распространение определенного типа идолопоклонничества, — возмущался он. — Сегодня культ Пилсудского уже не имеет никакого содержания, с ним не связано ни одной идеи, ни одной программы. Фамилия и имя стали оправданием безыдейности, даже чем-то худшим, потому что должны же быть политический разум, гражданская совесть, патриотизм и чувство ответственности. Комендант приказал — и вот: польский солдат, легионер, герой сбрасывает мундир, становится дезертиром, принимает чужую фамилию и готовит заговор против собственного общества… Поистине нет ныне явления, более вредного для польского дела…» Раньше бывало иначе. «Было время, когда казалось, что Пилсудский будет в этом деле движителем и мотором. Поэтому даже политические противники его партии — консерваторы преодолели свое отвращение к социализму и согласились, чтобы бывшего ППС-овца, лидера боевиков, террориста признать национальным героем. <…> Не кто иной, как Главный национальный комитет наиболее активно работал над тем, чтобы прославлять, освещать блеском заслуг имя Пилсудского, сделать его популярным в стране и за границей. Побуждением той первой рекламы было чистое, бескорыстное стремление служить делу, за которое боролись легионы. Галиция начала борьбу, использовала все возможности, чтобы показать миру, что это борьба закабаленной Польши против своего поработителя — России. Был в том резон, что месть москалям нес тот, кто больше всего от москаля страдал. И поэтому из числа борцов движения наиболее охотно во главу выдвигали человека, биография которого могла уже сама по себе быть агитатором. Готовая тема для легенды, а ничто так легко и быстро не проникает в сознание, как популярная легенда…»

Трудно не поддаться впечатлению, что эти слова должны быть написаны человеком, который еще недавно пел хвалу «гетману». Ибо так хорошо выявить механизмы создания мифа мог только тот, кто досконально информирован и к тому же задет в чувствах. И как перед этим преувеличенно выпячивал свою любовь, так и сейчас он не знал меры в использовании дегтя.

О результатах этой кампании мы можем только догадываться. Наверняка, она не произвела более глубокого впечатления на пилсудчиков, которые, единожды уверовав в авторитет Коменданта, доверились ему без остатка. Офицеры І бригады, призванные противниками к уточнению своей политической позиции, писали тогда:

«Мы — солдаты, не политики. Мы не имели правительства, но имели главнокомандующего. Мы безгранично доверяем ему. Для нас он — олицетворение дела польского. Человек из стали. Без пороков и страха. Одержимый одной целью — восстановление независимости Польши, стремящийся к ней с неукротимым упорством и ожесточением. Ради нее он пробуждал в нас дух вооруженной борьбы. Ради нее создавал из нас, не имея материальных средств, войско польское. Ради нее возглавил войско. Ради нее раскрыл в себе особые воинские таланты. Свой непримиримый дух привносил в каждого из нас, кто с ним сталкивался. Тот из нас, кто пал в бою, пал с верой, что его кровь не утрачена для Польши, пока главнокомандующий возглавляет войско. <…> Комендант знает, что делает…»

Это были слова плебеев, смотревших на мир глазами царя, целиком теряющих самостоятельность мышления. Так чувствовали и так действовали все самые верные пилсудчики.

Но люди, симпатизировавшие только Бригадиру, ранее замороченные словами о его огромных заслугах, в новой ситуации, несомненно, должны были быть дезориентированы. Задавали себе вопрос: реальную или вымышленную величину они почитали? Однако эти колебания не были долгими. Множились, правда, публикации, такие, как эта, появившаяся 17 июля 1917 года в Варшавском национальном центре «Глос», настроенном враждебно к Бригадиру:

«Ни одно подлинное, сознающее свои обязанности польское правительство уже не решится возложить на себя такую ответственность, чтобы доверить Юзефу Пилсудскому возглавлять войско. Потому что сегодня уже нельзя сомневаться в том, что Пилсудский хочет, чтобы Польша служила ему, что от армии он единственно требует слепого повиновения, что не сохранит лояльности по отношению ни к какой польской власти, а каждую будет свергать и бороться с ней…»

Вскоре, однако, произошло событие, в свете которого такие высказывания выглядели уже как обычный донос. 22 июля 1917 года Пилсудский был арестован немцами в связи с обвинением в проведении враждебной им деятельности. Так люди, которые хотели скомпрометировать Бригадира в глазах общественности, оказались ранены собственным оружием.

В истории легенды Пилсудского начался новый период. Образ вождя народа, борющегося на передовой линии, был заменен образом мученика, страдающего в тюремной изоляции. В этой ситуации новый элемент мифа имел просто невиданные пропагандистские преимущества. Ведь все общество сгибалось под бременем оккупации, все более ощутимой с бегом времени. Следовательно, популярности придавало не участие в текущих, малозначительных политических стычках, а, собственно, обрастание ореолом страдания, вызванного твердым отстаиванием интересов народа в отношениях с чужеземцами. Этот механизм должен был функционировать достаточно повсеместно, его замечали даже сторонние наблюдатели, присматривавшиеся к польским делам со значительной дистанции, как, например, имевший свою резиденцию в Вене министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин. В одном из писем он заметил, что арест Пилсудского сотворил из него «мученика как раз тогда, когда его звезда начала тускнеть», и это стало источником «большой популярности».

Благодаря таким обстоятельствам легенда магдебургского заключенного завоевывала все новые сердца и головы. Силу ее воздействия дополнительно укрепляли остававшиеся на свободе пилсудчики. Они прилагали всяческие старания, чтобы убедить массы в том, что немцы арестовали самого опасного для них, а значит, самого выдающегося из поляков. Пилсудчики не призывали к интеллектуально облагороженным точкам зрения, предпочитали играть на эмоциях.

Примечательную оказию для таких действий представили именины Коменданта. Организовали их в 1918 году с огромным размахом, стремясь к дальнейшей популяризации командующего. Возникла мысль о массовом направлении в Магдебург поздравлений в связи с этой датой, о показном демонстрировании 19 марта связей народа с «самым мужественным борцом сражающейся Польши». И хотя враги язвительно замечали, что те несколько десятков тысяч почтовых открыток, направленных в Германию, те десятки демонстративно прерванных театральных представлений, все проявления почестей и преданности ничем не ослабили мощи оккупантов, такие оценки были в своей основе ложными. Прежде всего брался во внимание факт, что в горниле этих акций умножились ряды поклонников Бригадира. А ему самому, несмотря на заключение и полное ограничение свободы передвижения, удалось сделать очередной шаг, приближавший его к маршальскому жезлу в уже независимой Польше.

В этой баталии важным был каждый жест. И в этом случае ореол величия формировался в равной степени как из выдающихся и символических, так и из, казалось бы, мало существенных действий, таких, как хотя бы распространение в популярной «Сказочке» лихой с художественной точки зрения сатиры, высмеивающей противников: