Аналогичные нападки, хотя и под другими предлогами, случались очень часто. Собственно, не было недели, чтобы на Маршала не выплескивали очередной дозы оскорблений. Со второстепенными писаками он в полемику не вступал. Но с момента выезда в Сулеювек он раз за разом доказывал, что, говоря его словами, «язык у него подвешен по-легионерски». Безжалостно нападал на противников, с течением времени все реже сохраняя джентльменство, в чем убедились его антагонисты в нашумевшем споре осенью 1925 года, касающемся оценки Военного исторического бюро.

Но борьбу за власть нельзя было выиграть полемикой и лекциями, хотя они способствовали росту популярности, которая могла существенно повлиять на результат приближающейся развязки. Терзать противника могли только конкретные политические действия, a r них в течение первых двух лет отшельничества Маршал предпочитал не особенно ввязываться. Ведь не для того он ушел в тишь домашней обстановки, чтобы попусту растрачивать политический капитал при каждом правительственном кризисе, при малейшем шансе дестабилизации с трудом склеиваемого парламентского большинства.

Пилсудский официально предпочитал оставаться наблюдателем, с высоты своего величия смотревшим на каждодневные распри и интриги. Однако отнюдь не имел намерения облегчать жизни противникам, полностью оставляя им поле боя. Правда, сам он покинул его, но там продолжали оставаться его сторонники. Не случайно в переломный момент в июне 1923 года пилсудчиковская «Дрога» писала: «Мы должны немедленно включиться в работу и начать борьбу со злом, которое стало господствовать в Польше». Впрочем, к такому выступлению бывших легионеров и «пеовяков»[118] особенно подталкивать и не требовалось. К этому побуждали и отставки, которые они получали от новых правителей страны. Легионерская молва считала это прелюдией к генеральной чистке, направленной против всех бывших подчиненных Коменданта.

«Сегодня, — заявлялось в ноябре 1923 года в обращении Главного правления Союза польских легионеров, — на фабрику, в мастерскую, на государственную службу тебя не принимают именно потому, что ты легионер, что отвоеванная тобой Отчизна снова со всех сторон окружена опасностями, сегодня за твоим вождем устанавливают тайную слежку, сегодня твоя семья в результате гонений живет впроголодь. <…>

Давайте крикнем громко и со всей серьезностью: «Завтра должно стать лучше, чем сейчас», потому что завтрашний день мы будем создавать сами. Кто с этим не может или не хочет согласиться, для того дверь открыта, пусть возвращается туда, откуда пришел. Здесь хозяином может быть только тот, кто это право приобрел не за деньги, оплатил жертвенной кровью! Будьте бдительными, граждане! Шашки к бою!»

Этот клич, казалось, предвещал последний бой. А о том, что слова не бросались на ветер, свидетельствует хотя и не до конца выясненное, но бесспорное участие пилсудчиков в краковских событиях ноября 1923 года, которые явились кульминационным подъемом волны общественного протеста против правительства Хьено[119] — Пяста. Но до решающей схватки не дошло. В декабре 1923 года кабинет Витоса пал, раздавленный внутренними спорами и гнетом нараставшего в стране социально-экономического кризиса. Но поражение Хьено — Пяста не открыло путь пилсудчикам к власти, чего многие ожидали. В их положении не произошло существенных изменений, реальным подтверждением чего явилось то, что Маршал продолжал оставаться в стороне.

Обуздание валютного хаоса и явные признаки экономической стабилизации, достигнутые преемником Витоса в кресле премьера — Владиславом Грабским[120], склоняли к раздумьям о целесообразности прежних форм борьбы. Среди сторонников Коменданта все шире утверждалось убеждение о необходимости протянуть руку к власти через головы депутатов Сейма. Скорее всего тогда, в середине 1924 года, — хотя абсолютно точно этого, по-видимому, никогда не удастся установить — были предприняты первые, более конкретные, опиравшиеся на давние легионерские узы шаги по организации заговора.

Когда переворот стал фактом, противники начали утверждать, что его замысел родился в Сулеювеке. При этом ссылались на большой конспиративный стаж Пилсудского, на характерные для его деятельности и в независимой Польше таинственность и конфиденциальность. Это обвинение выдвигалось не беспочвенно. Оно обогащало «черную» легенду Маршала такой чертой, как вероломство. Превращало его в человека, лишенного принципов и чести, безо всяких колебаний преступающего воинскую присягу и принуждавшего других к тому же.

Сегодня историки сходятся в том, что тайный заговор не был следствием приказа Маршала. Его инициаторами явились его энергичные подчиненные и соратники. Он же сам поначалу без энтузиазма выражался по поводу таких замыслов. «Я этого ни в малейшей мере не одобряю, — реагировал Пилсудский, когда в октябре 1923 года Владислав Барановский представил ему проект создания тайной организации, — не поддерживаю и не разрешаю делать, если вы спрашиваете моего мнения и считаетесь с ним. Как политики <…> вы вольны делать так, как вам подсказывает убеждение. <…> К армии, однако, с такого рода предложениями обращаться нельзя; она должна быть вне политики, даже вопреки своим желаниям и чувствам ко мне».

Нельзя анализировать эти слова, забыв о моменте, когда они были сказаны. Со времени ухода из политической жизни прошло всего несколько месяцев. Правительство Витоса переживало нараставшие трудности, которые, как казалось, окончательно раздавят его. Все свидетельствовало о том, что время явно заработало в пользу Маршала. Зачем было сколачивать заговор, который в любой момент мог быть раскрыт и вызвать в таком случае непредвиденные осложнения, коль скоро плод победы зреет и скоро сам упадет в руки?

И еще одно обстоятельство отбивало охоту броситься в мир политики. В конце концов Маршал мог прельститься прелестями семейной жизни. «Я отдыхаю, — говорил он Барановскому, — впервые за добрый десяток лет, отдыхаю по-настоящему, отдыхаю от государственной власти, от политики, дышу прозрачным, чистым воздухом, радуюсь в этом маленьком саду подаренному мне уголку природы, радуюсь моей награде. <…> Я журналист, публицист или историк, как вы желаете, и получаю высокие, почти на европейском уровне гонорары. Это мне импонирует. <…> И поэтому я должен быть благодарен пану Витосу и компании за то, что, сделав невозможной мою службу в армии, они дали возможность работать здесь, в Сулеювеке…»

Нет повода, из-за которого можно было бы поставить под сомнение искренность этих слов. Пребывание в Сулеювеке ведь означало реализацию его старых мечтаний. И тех, родом из Сибири, — о карьере известного писателя. И тех, довоенных, краковских, об идиллии вдвоем. Факт увеличения семьи для безгранично любящего детей отца только прибавлял прелести этим минутам.

День за днем проходили спокойно и беззаботно. Как вспоминала Александра Пилсудская, «муж обычно спал до десяти часов утра, после чего, прочитав «Курьер поранны» и «Экспресс», часто почивал еще до полудня. Встав, он отправлялся в сад, где проверял состояние деревцев. Наблюдал также за ульями, рассматривал цветы. Он не умел заниматься хозяйством, но почти с детской увлеченностью и восхищением открывал красоты природы, чему весьма способствовало общество дочерей — в 1923 году пятилетней Ванды и трехлетней Ягоды. Обед съедал ровно в три, после чего играл с детьми или читал на веранде. «Лишь вечером он приступал к своим писательским трудам, которые заканчивал поздней ночью, в два или три часа».

В такой атмосфере он не слишком спешил вернуться к политической деятельности, тем более что не имел ни малейших сомнений в том, что Польша не сможет слишком долго обходиться без него.