Вот что он говорил в интервью 10 февраля 1926 года газете «Курьер поранны»: «Я человек, заставляющий своим трудом вызывать к себе уважение, независимо от вытекающего по тем или иным соображениям отношения ко мне. Я был Начальником государства и сумел в 1918 году обеспечить спокойствие и развитие государства, несмотря на всеобщие блуждания в водовороте событий, перед лицом которых одичавшее в трусости и опустившееся в неволе общество выглядело так, что впадало в дрожь от самой мысли о существовании Польши как независимого государства. Я сумел прославить наши знамена столь великими победами, которых не знали даже наши прадеды, и добился их тогда, когда трусость делала нашего белого орла желтым от страха. Достаточно вспомнить Спа, которое я перечеркнул победами, и ночную атаку на ставку противника во время угрозы столице. Наконец, вопреки польской традиции, я сумел, уходя по политическим мотивам с государственной деятельности, ничего не потребовать от нищего государства, а обеспечить жизнь себе и своей семье собственным трудом. И хорошо понимаю, что такого человека трудно оставить без внимания, пока он дышит и живет…»

С еще большей уверенностью в себе он говорил 28 октября 1925 года на заседании комиссии, изучавшей состояние оперативных планов в 1920 году: «Моя система соответствовала нуждам и состоянию Польши. Наша армия спешно формировалась в ходе войны — это был ее первый минус. Второй же заключался в том, что генералы грызлись между собой, отсутствовало доверие. Третий — мы мало знали друг друга. Четвертый — это постоянный нажим государств-победителей; все, кроме меня, поддавались этому нажиму; я же постоянно вынужден был следить за тем, чтобы не произошло предательства. Такая угроза существовала и в Генеральном штабе, и среди генералов, и в Сейме, и в Министерстве иностранных дел. <…> Я победил вопреки полякам — с такими полячишками я вынужден был постоянно бороться.

Еще одной помехой было верховное командование Я его создал сам. Ввиду царившего в армии финансового разложения и воровства я вынужден был отказаться от ведения финансовых дел, будучи не в состоянии контролировать их. На верховное командование было возложено ведение военного хозяйства. Контроль за ним наладить не удавалось, хотя в эти органы я подбирал гражданских лиц. Правительству я доверять не мог, потому что оно крало еще беззастенчивее. У меня не было никакого доверия к Сейму и правительству. <…>

В Генеральном штабе каждый иностранец мог читать все, что хотел, военные тайны проникали к немцам и большевикам. Никаких секретов, по существу, не было. <…>

В верховном командовании творились огромные злоупотребления. Вероятно, и многие депутаты Сейма были в них замешаны: не одно депутатское состояние было сколочено в результате злоупотреблений в военном хозяйстве, особенно грязным было дело о разворованных трофеях, взятых у немцев. <…>

Я одерживал победы тогда, когда бросал к черту другие дела, брался за главное — командование и побеждал. Победы одерживались с помощью моего кнута».

Он не всегда говорил так спонтанно и столь грубо. Если желал, становился искусным оратором, целиком приковывавшим внимание слушателя или читателя, очаровывая его убедительностью и художественной красотой тонко построенной фабулы. Но никогда не забывал создавать миф о себе. Эту роль был призван также сыграть главный труд периода «отшельничества» — «1920 год». «Скажу прямо, — писал он в пространных выводах, — что за всю двухлетнюю войну я не потерпел ни одного поражения. Всякий раз, когда я сам лично руководил военными действиями, то одерживал победы, которые в истории этой войны были эпохальными». Поражения же, которых в этой войне было предостаточно, всегда оказывались делом рук подчиненных. Поистине не преувеличенным был вывод генерала Сикорского, зафиксированный в мемуарах Ратая[117], согласно которому «Пилсудский всех генералов (за исключением Ромера) в грош не ставит, а над Шептыцким просто измывается…».

Это развившееся с силой урагана пропагандистское наступление не могло остаться без отклика. Ратай закончил свою запись примечанием, что «Шептыцкий готовится дать ответ, он хочет показать, что распоряжения, которые в наибольшей степени критикует Пилсудский, отдавались в явном соответствии с его приказами, несмотря на возражения Шептыцкого». И в самом деле, спустя год появился труд Шептыцкого, в котором автор настойчиво доказывал эту мысль.

Миф, который создавал о себе бывший Начальник государства и главнокомандующий, решительно опровергала также книга «Юзеф Пилсудский как командующий и историк», принадлежавшая перу Кароля Поморского. Под этим псевдонимом скрывался один из наиболее ненавистных в Сулеювеке после 1924 года генералов — Владислав Сикорский. «Пан Маршал Пилсудский, — писал Поморский, — перестав быть главнокомандующим, а потом и начальником штаба, добровольно покинув ряды армии, занялся литературой не столько художественной или научной, сколько сочной. Любимая его тема — собственные деяния на фоне минувшей войны. Воспевая себе как главнокомандующему, государственному мужу и человеку похвальные гимны, грязью оскорблений и презрительными словами он одаривает всех и вся, что не связано с ним или его свитой: генералов, армию, народ, а в последнее время не пощадил даже символ национальной славы — Белого Орла. <…>

В своем полемическом запале он сам, впрочем, себя разоблачил и показал сущность своей игры. Она, несомненно, исходит из страха перед исторической правдой, которой в своем эгоцентризме он панически боится.

Ему недостаточно ореола первого Начальника государства, организатора и создателя армии, наконец, командующего, победоносно завершившего войну. Он хочет выглядеть в глазах народа каким-то полубогом, всегда правым, сильным непреклонной волей, одаренным военным гением.

Такая фигура, несомненно, обладает притягательной силой и поэтому такую роль легко играть. Что и делают актеры, играющие роль Наполеона или Цезаря или хотя бы язвительного Мефистофеля в «Фаусте». Но ни один из актеров не пытается убедить своих зрителей, что он является такой фигурой после ухода со сцены, в реальной жизни. Иначе его бы постиг полный провал. Таким образом, миф, который сам о себе хочет создать Маршал Пилсудский, обречен при первом же столкновении с исторической правдой, почерпнутой хотя бы из его же собственного источника, которым является «1920 год».

Свой тезис Сикорский иллюстрировал десятками примеров, подвергал выводы Пилсудского всесторонней критике, сопоставлял их с документами. Его аргументация в самом деле должна была сильно воздействовать на читателя, если тот не утратил самостоятельности мышления и не оказался в плену обаяния, издавна расточавшегося Комендантом.

Понятно, что книга Сикорского отнюдь не состояла из «чистой правды». По существу, она была подчинена вовсе не научной цели, а укреплению «черного» мифа о конкуренте. Нужно, впрочем, признать, что в ней отсутствовала примитивная демагогия, заполонившая страницы эндековской прессы.

«Пилсудский, — отчитывалась пером Новачиньского о торжествах по случаю именин Маршала в 1924 году «Мысль народова», — три или четыре дня был объектом оваций, манифестаций, демонстраций, а краснокожая пресса пестрела сообщениями об этом непристойном, нудном, ординарном, раздражающем паясничанье. Поражает то, что у этого человека хватает выдержки вынести продолжающиеся уже многие годы почести и овации, и более того, он, так же как стареющая примадонна, все в большей степени и болезненно становится податливым на этот шум, аплодисменты, выкрики, туши, оркестры, овации, приветствия, речи, тосты, вставания публики, почетные построения, размахивания шляпами и т. д. В этом славолюбии и страсти к блеску и почестям есть что-то исключительно низкое, плебейское, ограниченное. Любая подлинная историческая величина, любой более масштабный человек, обладающий хорошим вкусом, каждый даже национальный или партийный полугерой с «лучшим вкусом» уже бы давным-давно пристыдил и выпроводил эти демонстрации, это бы его раздражало, злило, наводило бы тоску…»