Это уже не было обычным отданием почестей руководителю. Обожание достигло редко встречавшихся ранее в Польше масштабов.

Намного эффективнее, чем книжные и брошюрные панегирики, популяризировала Бригадира художественная литература. Десятки, сотни произведений, часто небольших, недолго живущих, на каждом шагу подчерки вали исключительность его личности. Необычной в каждом жесте, поведении, движении. Как, например, Юлиуш Каден-Бандровский[181], в будущем «неофициальный министр пропаганды пилсудчиков», обрисовывал, правда, мало романтическую сцену пробуждения Командующего в одной из популярных в то время брошюрок:

«Уснул в Енджеевском комиссариате, не доев даже супа. Мы не смели будить его. Это мог сделать только Жулиньский[182]. Он ждал до последней минуты. Затем наклонился и легко взял Пилсудского за руку. Если бы я не боялся преувеличения, сказал бы: как будто ангел будил льва. Столько силы, и кротости, и веры было между этими двумя людьми».

Эти и подобные ему описания успешно формировали стереотип вождя. Но более всего западали в умы переписываемые украдкой куплеты песен, уже давно популярных, таких, как хотя бы исполняемая на мотив «Мазурки Домбровского» многострофная пилсудчиковская версия песни «Еще Польска не згинела»:

Если чисто человеческих достоинств не хватало, авторы обеспечивали Бригадира поддержкой сверхъестественных сил. Он становится уже не только исполнителем национальных надежд и устремлений, а просто инструментом провидения.

Бороться с так создаваемой легендой было неслыханно трудно. Политические аргументы давали мало результатов. Апологеты Коменданта почти не вникали в текущую программу его деятельности, отличавшуюся многочисленными компромиссами. Пытаясь подняться над серостью повседневности, они формировали бронзовый образ вождя, ведущего народ к независимости. Угнетенное и униженное вековой неволей общество жаждало такого видения. Оно хотело верить, что наконец-то исполняется вымоленный поколениями польский «сон о шпаге»[183].

Противники прекрасно понимали огромное воздействие этого мифа, не решались открыто использовать тот факт, что легионы щедро приносили в жертву солдатскую кровь. Сражавшимся на поле боя сочувствовали, обращая слова осуждения политикам, плохо руководившим молодежью легионов. Чаще всего обвиняли Главный национальный комитет. Осуждая противников, превозносили собственную политическую линию.

В опубликованной 28 августа 1914 года декларации Национально-демократическая партия и Партия реальной политики, возглавлявшие прорусскую, а следовательно, антинемецкую и антиавстрийскую ориентацию, утверждали: «Только победа русско-франко-английской коалиции предоставляет польскому народу шансы на объединение всех польских земель с открытием выхода на Балтику, в то время как победа немецко-австрийского союза должна привести к новому разделу Польши, диктуемому прежде всего Пруссией. <…>

Сегодняшняя война — не локальная война между Австрией и Россией, в которой позиция поляков на стороне Австрии; хотя и нерациональная в политическом отношении, эта позиция могла бы быть психологически объяснимой. Но ведь идет повсеместная война народов против господства пруссаков, пользующихся услугами Австрии, следовательно, роль поляков как защитников самого большого врага собственного народного будущего попросту чудовищна».

Оценки были однозначными. Но одновременно, говоря о легионах, авторы декларации находили оправдания для «несознательной, обманутой национальными лозунгами молодежи». Без сомнения, это не относилось к Пилсудскому, которого нельзя же было подозревать в политической несознательности. Но раз уж проведено разделение на глупых политиков, сторонников «преступной» концепции, и благородных, но введенных в заблуждение солдат, то таким разделением должен был воспользоваться и Комендант I бригады. Ведь он сражался на поле боя и не нес ответственности за грехи гражданских политиков, совершаемые в тиши краковских и венских кабинетов.

Тем не менее более критический взгляд показывал, что убежденное антилегионовской агитацией эндеков большинство общества, находившегося на принадлежавших России польских землях, вообще не очень-то много знало о Пилсудском. И поэтому летом 1915 года, после отхода русских, когда Королевство Польское залила поднявшаяся в Галиции волна пропаганды, многие были очарованы популяризируемой легендой вождя. На новой почве она воспринималась легче, ибо с течением времени политическая программа самого Бригадира подверглась выразительной эволюции. Отдавая себе отчет о настроениях людей, отрицательно относящихся к немецким и австрийским оккупантам, он все заметнее отмежевывался от тесных до того времени контактов, связывающих его с центральными государствами. С этой целью, в частности, принял решение воздержаться от вербовки в легионы.

«Будучи на фронте в Королевстве Польском, — отмечал в дневнике уже цитировавшийся Ян Хупка, — я быстро убедился, что огромное большинство тогдашних поляков, парализованных страхом перед возвращением москалей, не хочет наниматься и противится вербовке в легионы. Следовательно, Пилсудский не хочет идти против общественности Королевства, потому что очень заботится о популярности и умеет ее завоевывать».

Итак, Комендант вырастал в государственного мужа, ценимого и уважаемого даже политическими клиентами своих решительных оппонентов. Более того, они сами — люди, осознававшие сложные арканы политики, — начали колебаться в оценках его личности. Понятно, они не убедились в исторической правильности действий легионов, сохранили по отношению к ним давнишнюю дистанцию и критицизм. Но одновременно они все больше замечали, что популярность самого вождя может быть важным аргументом в продвижении дела национального освобождения.

Владислав Конопчиньский, профессор университета, человек устоявшихся эндецких взглядов, непоколебимый враг пилсудчиковских политических концепций, вспоминал: «Я видел дня 8 ноября 1916 года манифестацию, движущуюся на Вавель улицей Гроздкой. В ней, как обычно, хоругви, транспаранты, флагштоки, ремесленники, члены муниципалитета, молодежь, делегации; но в стороне от этих, до невозможности поблеклых реквизитов каждого краковского торжества была особенность, которая не ежегодно повторяется — портрет человека в серо-голубой мацеювке[184], который несли учащиеся и подчиненные. Происходило нечто такое, будто по узкой улице повеяло величием; я почувствовал на себе его веяние, и показалось мне, что для Польши будет лучше, если все мы примем участие в чествовании смельчака, который восстал с истоптанной земли против России».

В конце концов не извечные политические враги из лагеря эндеции, используя все силы и средства, первыми атаковали легенду Пилсудского. Удар, нанесенный с другой стороны, был направлен против недавних идейных побратимов из лагеря активистов[185].

После двух лет войны лагерь легионов, некогда согласованно действовавший, разделили споры, которые невозможно было уладить. Наиболее важный из них касался вопроса формирования польской армии. Некоторые из активистов, в том числе шеф военного департамента ГНК подполковник Владислав Сикорский, считали, что ее следует создавать как можно быстрее, любой ценой, излишне не торгуясь с центральными государствами, чтобы, таким образом, не упустить благоприятный шанс, предоставившийся после объявления так называемого Акта от 5 ноября 1916 года, в котором говорилось о восстановлении в будущем польской государственности вместе с ее неотъемлемым атрибутом — собственной армией. С таким подходом решительно боролся Пилсудский[186]. Да, признавая царские указы от 5 ноября, он хотел создать польскую армию под боком у центральных держав, но торговался за максимально возможную ее самостоятельность. И по этим же причинам, ожидая уступок, торпедировал немецкие инициативы, направленные на как можно более быстрое освобождение из Королевства польского рекрута.