Эта победа далась легко, причем сам избранник особых усилий не прилагал. 29 мая 1926 года, за два дня до заседания Национального собрания[136], представителям политических партий, выдвигавших его кандидатуру, он говорил: «В теперешней ситуации я мог бы не впустить вас в зал Национального собрания, насмехаясь над всеми вами, но я проверяю, можно ли пока еще в Польше править без кнута. <…> Я объявил войну негодяям, мерзавцам и ворам и в этой борьбе не отступлю. <…> С моей кандидатурой делайте что хотите. Я ничего не стыжусь, раз чист перед своей совестью. Мне все равно, сколько я получу голосов. Два, сто или двести. Я ни на кого не давлю. Выбирайте того, кого пожелаете, но ищите кандидатуру, стоящую выше партийных склок и достойную высокой должности. Если вы так не поступите, то ваше будущее представляется мне мрачным, о чем я буду сожалеть, поскольку мне не хотелось бы править с помощью кнута…»
Со столь необычной предвыборной речью Пилсудский выступал к тому же перед своими сторонниками, которым угрожать не имело никакого смысла. Выступавший тем самым обращался с этими словами к значительно более широкой аудитории, ко всем депутатам Сейма, ко всему обществу, и прежде всего именно оно должно было убедиться в том, как он пренебрежительно относится к парламентариям. Образ шайки-лейки, которая боится только кнута, должен был дойти до каждого гражданина и внушить ему, что болезненные удары — единственный аргумент в борьбе с партийной «разнузданностью».
После такого выступления избрание Маршала президентом равнозначно было пощечине, которую Сейм сам себе отвесил. Именно на это будущий избранник и рассчитывал. Однако этого оказалось ему мало. Последовал еще удар и с другой стороны — он не принял президентского кресла и к тому же мотивировал свой поступок оскорбительным для Сейма образом. Среди объясняющих его отказ аргументов нашелся и такой: В моей памяти слишком хорошо сохранился образ убитого президента Нарутовича». Иными словами, он не пожелал почестей из рук парламента, правую сторону которого он обвинял как источник событий декабря 1922 года.
Эту партию Маршал разыграл мастерски. Само избрание означало узаконивание переворота, что было ему на руку, и он себе не отказал в удовольствии публично высказаться по этому поводу. Свой отказ от президентской должности он начал со слов: «Тем самым второй раз в моей жизни официальное признание находят мои усилия на благо истории». Отказываясь от президентских полномочий, он тем самым как бы отмежевывался от Сейма, словно сама связь с ним была для него позором, поскольку он публично признал, что с «этими господами» может иметь дело только при помощи кнута
Грубость не сразила, однако, послов и сенаторов. Чуть ли не тем же числом голосов президентом стал указанный Пилсудским профессор Львовского политехнического института Игнацы Мосьцицкий. Желание избежать репрессий было бы слишком простым объяснением такой уступчивости, к тому же обидным для людей, среди которых, как показало будущее, были и способные на большие жертвы сильные личности. По существу, податливость диктовал не страх, а вера, что Маршал не предполагает введение в Польше диктаторского режима, не оставляющего места для подлинного парламентаризма. Эти заблуждения сам он, кстати, и поддерживал, не желая оттеснять противника на унизительные оборонительные позиции, что могло вызвать в Сейме всеобщий отпор, преодоление которого, вопреки надменным декларациям, далось бы с трудом.
Депутат коммунист Якуб Вонтюк говорил в Сейме 25 июня 1926 года: «Пушки Пилсудского сразили не только правительство Витоса — в обломках лежит и парламентская демократия. Независимо от того, останется ли на бумаге прежняя конституция, или она будет изменена в духе правительства, действующего после мая, Сейм в действительности уже не тот, каким был прежде». Теперь мы видим, что этот анализ оказался точным, но в 1926 году большинство членов палаты считали его преувеличенным и малореальным.
Поэтому без значительного сопротивления правительство добилось поддержки депутатов, хотя в своей программе отходило от реализации их партийных программ. Без неожиданностей прошло 2 августа 1926 года голосование о поправках к конституции. Они давали президенту право на роспуск Сейма и Сената, лишая тем самым парламент права самороспуска. Глава государства получал также право издания распоряжений, имеющих силу закона, с тем условием, что эти акты получат подтверждение Сейма[137]. Укреплению исполнительной власти за счет законодательной служило также и постановление, предусматривавшее, что если проект бюджета не принимается в строго установленный срок, то без дальнейших действий со стороны Сейма, сразу после провозглашения его президентом, проект приобретает силу закона, что означало явное ограничение контрольных функций парламента, а также ставило под сомнение его право определять доходы и расходы государства.
Вместе с конституционной новеллой, более объемлющей, чем приведенные примеры, Сейм принял закон о полномочиях президента. До конца срока созыва палаты глава правительства получал право издавать декреты в целях «укрепления основ законопорядка» в стране. Сформулирование этого положения в общих чертах открывало широкое поле деятельности для стоящего за президентом правительства. Этот шанс новый состав правительства услужливо поспешил использовать.
Воистину нельзя было обвинять Сейм в недостатке доброй воли в контактах с Пилсудским, тем более если учесть, что августовская новелла прошла 246 голосами и только 95 послов проголосовали против. Однако Маршал, вопреки декларациям, не хотел сотрудничать с парламентом. Ему был нужен не партнер, а послушный исполнитель собственных решений. В то время он придерживался линии поведения, которую в разговоре с Владиславом Барановским определил следующим образом: «В данный момент постановят то, что я захочу, ратифицируют, что прикажу, поскольку трусят <…>, а если нет, то я буду нарушать, нарушать…»
В такой атмосфере рано или поздно должно было дойти до конфликта. Сейм не намеревался быть цветком на полушубке диктатуры. О своей независимости он заявил в сентябре 1926 года, дав большинством голосов отставку министру внутренних дел Казимежу Млодзяновскому и министру по делам религии и народного просвещения Антонио Суйковскому. Размах кризису придал и сам премьер-министр Бартель, объявивший из солидарности со своими сотрудниками отставку кабинета. Согласно конституции, она в тот же день была принята президентом.
На следующий день, 25 сентября, Бартель отправился в Друскининкай, где отдыхал Пилсудский. Вся Польша могла убедиться, что хотя под государственными решениями подписывается Мосьцицкий, но принимает их совсем другой человек. Распоряжения, которые получил премьер-министр, удивили даже наиболее искушенных юристов. Через два дня, 27 сентября, президент вновь поручил Бартелю сформировать правительство и одновременно утвердил предложенный им состав в неизменном виде, то есть включая и тех двух министров, которые два дня назад получили на Вейской вотум недоверия.
«Это был первый случай, — пишет профессор Анджей Айнзикель, — из серии так называемых конституционных прецедентов, то есть действий, направленных на нарушение конституции посредством оговорок и разного рода противоречащих ей интерпретаций отдельных положений или механическим их применением на практике, что вело к ущемлению прав парламента. Пилсудский и те, кто ему подсказал такой ход, хотели заставить Сейм молчать или же выражать вотум недоверия всему кабинету, что вело бы к досрочному роспуску палат».
В условиях попрания правительством конституции у парламента не было иного выхода, как принять решение о вотуме недоверия, и он пошел на этот шаг, несмотря на угрозы, содержавшиеся в распространяемых из Бельведера слухах. Значительным большинством голосов Сейм принял предварительный проект бюджета в ином, чем предлагало правительство, виде, что в свете принятых в парламенте правил имело однозначное звучание. За такое решение голосовали 204 депутата от правых, центра, национальных меньшинств и революционных левых партийных фракций. Защищало кабинет только 96 представителей левых и мелких группировок пилсудчиков. Теперь президент, а в действительности Пилсудский, мог отправить в отставку правительство или распустить парламент. Он выбрал первый вариант, что депутаты восприняли как отступление перед их решительностью. Однако такой диагноз был неверным. Маршал только оттягивал развязку, а вовсе не отказывался от нее.
