Тем временем Красная Армия перешла в контрнаступление, которое удалось остановить лишь на подступах к Варшаве. Решающая для судеб войны битва разгорелась в середине августа и со временем приобрела название «чудо на Висле».
Это определение придумали политические противники Начальника, а конкретно его непримиримый оппонент Станислав Строньский, который 14 августа 1920 года поместил на страницах «Жечпосполитой» статью под названием «О, чудо Вислы», где однозначно проводилась мысль, что при таком фатальном верховном главнокомандующем только провидение и чудо могут спасти Польшу. Этого выпада окружение Пилсудского старалось не замечать. Но легенда оказалась сильнее, и придуманное Строньским название повсеместно укоренилось. Поэтому у пилсудчиков не было иного выхода, как признать его. Что они и сделали, диаметрально изменив его смысл. В новой интерпретации «чудо на Висле» свидетельствовало о внеземной поддержке, оказанной главнокомандующему, которая, понятно, не могла его оскорбить, а наоборот, возвышала его над простыми смертными.
Спорили не только из-за названия битвы. Не менее противоречиво оценивались заслуги. Ставки в игре были очень высокими. Варшавскую баталию, по всеобщему мнению, относили к самым крупным польским победам. В школьных учебниках ее сравнивали даже с победами под Грюнвальдом и Веной[91]. Приписать ее кому-то означало огромный политический успех.
У пилсудчиков в этом споре были более выгодные позиции. Ибо они проповедовали точку зрения старую, как история войн. Победу в этом сражении они приписывали верховному главнокомандующему. Это было тем более убедительно, поскольку он лично руководил наступлением из-за Вепша[92], которое предопределило успех битвы. Казалось, что такую аргументацию трудно опровергнуть.
Но противники Пилсудского не привыкли легко сдаваться.
«Это чудо, — писал 21 августа 1920 года в «Жечпосполитой» Строньский, — явилось результатом усилий воли народа, который понял, что легкомыслие в намерениях и небрежность в организации привели его на край пропасти». В этой фразе не хватало пресловутой точки над «и», но поставить ее было не так уж трудно. Разумеется, это Пилсудский подверг родину смертельной опасности, призрак которой отдалили лишь усилия всего народа. Эта аргументация, неоднократно позднее повторяемая, имела, однако, и свои слабые стороны. Даже не занимающийся военными делами профан знал, что усилия народа тогда приносят эффект, когда кто-то надлежащим образом использует их. А это неизбежно направляло взгляд в сторону главнокомандующего.
Правда, эндеки пытались найти его вне рамок официальной структуры Главного командования. Начали раздувать ранее созданную ими легенду о «голубом генерале» — Юзефе Халлере, бывшем командующем польской армией во Франции. Во время варшавской битвы он командовал добровольческой армией, что облегчало создание портрета Гетмана, стоящего во главе национального ополчения и громящего неприятелей, невзирая на бездарность высшего командования.
Замысел был хорошим. Правда, он имел мало общего с действительностью, но такие недостатки не мешают легендам. Однако миф Халлера никогда не представлял угрозы позиции Пилсудского по другой причине. Ее лучше всего раскрывает мемуарная запись, рассказывающая о первой встрече двух заклятых врагов: Владислава Леопольда Яворского и Романа Дмовского.
«Мы разговаривали с Дмовским обо всем, — вспоминал Яворский, — и единодушно и дружески констатировали, что наши позиции ни по одному вопросу не совпадают, ни по внешней, ни по внутренней политике, ни в оценке людей: только в одном вопросе мы оба отметили полное совпадение взглядов, а именно, что ни я в Главном национальном комитете, ни он в Парижском комитете[93] никогда не имели дело с таким глупым человеком, как Ю. Халлер». Такого типа личность отодвинуть на второй план Пилсудского была не в состоянии.
Это замечали и певцы славы «голубого генерала», предпринявшие атаку на легенду о роли верховного главнокомандующего с другого направления. Не будучи в состоянии оспорить факт, что именно он осуществлял командование, они пытались лишить его заслуги в разработке плана победной битвы. Отнимая у него лавры, они приспосабливали их на голову видного французского генерала М. Вейгана, который находился в Польше как советник начальника Генерального штаба генерала Т. Розвадовского[94].
Длившейся несколько лет шумной кампании на эту тему подвела итоги И. Панненкова: «Будущее на основании источников, для нас еще недоступных, оценит, как следует разделить заслуги в разработке плана победоносной битвы под Варшавой между генералом Вейганом и генералом Розвадовским. Но уже сегодня одно представляется очевидным: тот, вокруг которого больше всего поднято шума по этому поводу, — Юзеф Пилсудский не принимал никакого участия в разработке этого плана».
Но это предсказание не сбылось. Проблема авторства плана до настоящего времени окончательно не разрешена. И можно сомневаться, что это когда-либо произойдет. Однако независимо от того, родилась ли концепция боя в уме верховного главнокомандующего или была ему предложена, не кто иной, как он, из разных вариантов выбрал и одобрил именно этот. Также нельзя отрицать и его роль в победе, как и в поражении, если бы события развивались иначе.
Кроме оценок, претендующих на добросовестность, имеющих целью лишить верховного главнокомандующего хотя бы части славы в варшавской виктории, противники распространяли различные сплетни, представляющие его в исключительно неблагоприятном свете. Сам он так позже вспоминал их:
«12 августа я выехал из Варшавы в Пулавы. Несколько дней спустя узнал — не с удивлением, поскольку к этому уже привык, а как бы в подтверждение своей точки зрения в отношении силы слухов у нас, — что я покинул Варшаву, потому что… струсил… Уже после победы прокуратура одного из великопольских городов обратилась ко мне, как Начальнику государства, с вопросом, должна ли она возбудить по моему полномочию судебное дело против нескольких лиц, которые публично высказывались о том, что я якобы сбежал с миллиардами, полученными, вероятно, от большевиков».
В формировании неприязненного по отношению к Пилсудскому мнения был использован также аргумент, легко в Польше признаваемый, то есть исключительно якобы компетентные зарубежные оценки. «Как могут представляться события двухлетней давности, — писалось в 1922 году в «Мысли народовой», — людям, которые, оценивая их, не руководствуются каким-нибудь смыслом, можно судить хотя бы по статье, помещенной в свое время в журнале «Нью стейтсмен», представляющем мнение так называемых прогрессивных английских кругов. Поход на Киев получил там следующую оценку: «С чисто военной точки зрения это была весьма необычная оборонительная кампания, которую когда-либо знала история. Помчались, чтобы сломать себе шею, в глубь Южной России, ворвались в Киев и устремились дальше на юго-восток в сторону Черного моря. Остановились на линии, в два раза длиннее прежнего фронта, образуя большой выступ, который в любом случае трудно было удержать, даже если бы польские силы были в несколько раз многочисленнее, чем в действительности. Если так выглядела оборонительная операция генерала Пилсудского, то он является самым бездарным генералом, какого только можно найти за пределами Китая».
Таких цитат можно было бы привести и больше, ибо оценки летней кампании 1920 года представляли собой один из основных козырей как «черной», так и «белой» легенды главнокомандующего.
Однако все были едины во мнении, что варшавская битва изменила судьбы войны. И действительно, инициатива перешла в польские руки и оставалась в них вплоть до 12 октября 1920 года, когда в Риге был подписан договор о предварительных мирных условиях, ставший прологом к заключенному в этом городе пять месяцев спустя мирному договору[95], означавшему на практике реализацию инкорпорационной концепции Дмовского, хотя и в более скромных, чем он требовал, территориальных масштабах. Сны о федерации, которая обеспечила бы Польше великодержавность по образцу времен Ягеллонов, оказались нереальными.
