Естественно, тогда думаю о тебе… Дитя мое, много раз, когда я стоял под пулями, я мечтал, чтобы одна из них поразила меня и раз и навсегда освободила от этой адской тяжести, которая лежит на моих плечах…
Завтра рано утром еду в отряд куда-то за Дунаец… А пока посылаю тебе облатку. Поздравляю с именинами, о которых думал много раз, ломал голову над подарком, хотел сам тебе его привезти, а поздравления и пожелания по случаю рождества и именин тоже уже написал — только бы исполнились, чтобы после войны вместе отметить их в тихом, забытом людьми уголке… Твой невыносимый, противный, искренне тебя любящий и часто очень бедный Зюк».
Если даже с некоторой снисходительностью посмотреть на заявление в конце письма, касающееся послевоенных планов, то видно, что у него давно уже родился замысел сулеювковского уединения.
Итак, возвращаться к Марии он больше не намеревался. Принял окончательное решение и остро реагировал на любые попытки вмешиваться в семейные дела. «Тучи сгущались над его личной жизнью, — вспоминал Сокольницкий. — Мы, его близкие, знали, отдавали себе в этом отчет — Славек, я, может, еще один или двое… Как-то в то время он сказал Славеку: «Я не занимаюсь делами других и не позволю, чтобы вмешивались в мои собственные».
Впрочем, все меньше становилось людей, осмеливающихся делать ему замечания. Он отдалялся от прежних друзей, а с новыми сотрудниками не допускал близких отношений.
В старые, пэпээсовские времена он многих товарищей называл по имени, они его тоже. Среди них были: Станислав Войцеховский, Александр Дембский[56], Игнацы Мосьцицкий[57], Михал Сулькевич, Леон Василевский, Витольд Иодко-Наркевич, Валеры Славек. Ни с одним из офицеров легиона он не выпил на брудершафт. Не сделал исключения даже для Казимежа Соснковского, которого упорно называл «начальником» (по должности, занимаемой в штабе I бригады). Зато выпил на брудершафт с Игиацы Дашиньским[58] во время весело празднуемых именин 19 марта 1915 года, и это был, как считает Вацлав Енджеевич, его последний жест подобного рода.
В конце концов Пилсудский превратился в военачальника, заметно возвышающегося над подчиненными ему солдатами. Эта духовная дистанция ничем не нарушала характерного для его с первых дней борьбы патриархального отношения к подчиненным. «Главный Комендант, — вспоминал Фелициан Славой-Складковский, — был повсюду, где чувствовал, что надо ободрить парней. Был в окопах, на перевязочном пункте, в резервных подразделениях».
Делил также с рядовыми все невзгоды их солдатской жизни. «Мы видели, что Комендант, — записал один из легионеров, — жил в своей маленькой землянке в нашем лесочке той же жизнью, что и каждый из нас, солдат. Тот же черный, без сахара кофе и скудная в то время еда, ну и… те же вши в свитерах и мундирах, с которыми Комендант боролся, как каждый из нас. Я это подглядел как-то своими глазами».
Повседневный тяжелый труд и обязанности отошли на второй план летом 1915 года. Коренное изменение ситуации на Восточном фронте, начатое в мае наступление под Горлицей создавали возможность повысить ставки в политической игре. Еще в декабре 1914 года Бригадир объяснял председателю Главного национального комитета: «Наша роль в Королевстве Польском будет трудной и… для более широкой идеи мы ничего там не добьемся. До занятия Варшавы мы можем только «ковыряться». Пока Австрия нас стыдится, зато потом будем у нее в цене».
С занятием столицы Королевства Пилсудский связывал надежды на реализацию плана, казалось бы, окончательно похороненного в августе 1914 года. В самых далеко идущих предположениях — существовали и более скромные варианты действий — он намеревался создать в Варшаве Национальное правительство. Его должны были образовать его сторонники в момент между отступлением из города русских и вступлением войск центральных государств. Как и год назад, Бригадир заблуждался, что этот шаг может вызвать энтузиазм у населения и побудит его поддержать антирусскую повстанческую идею. Предусматриваемый в случае такого развития событий массовый наплыв добровольцев дал бы возможность превратить легионерские отряды в многочисленную армию. Успех этой концепции сделал бы Пилсудского партнером, с которым центральные государства, несмотря на одерживаемые на Восточном фронте победы, вынуждены были бы считаться.
Однако шансы на успех были с самого начала ничтожными. Поведение населения до сих пор не склоняло даже к весьма умеренному оптимизму. Неизвестна была, кроме того, и реакция оккупантов. Ведь они могли выступить против польской инициативы и без труда арестовать созданное правительство.
Именно на такое развитие событий, видимо, больше всего рассчитывал сам Пилсудский. Ибо из мнимой неудачи он намеревался извлечь весьма значительные политические выгоды. Прежде всего, Национальное правительство, уже самим названием обращающееся к повстанческим традициям, подтвердило бы жизненность национально-освободительной идеи. Эту демонстрацию можно было осуществить недорогой ценой, подобрав таких людей, чтобы их арест не осложнил бы продолжающуюся работу. Немалыми могли оказаться и тактические выгоды. Возможные репрессии объясняли бы враждебность населения по отношению к оккупантам и отмеченной австрийским клеймом акции по созданию легионов. Ведь до этих пор Пилсудский заверял своих контрагентов, что за линией фронта он располагает тысячами своих сторонников. Также и на этом он строил свою позицию. Теперь наступило время проверки этой карты и нельзя было признаться, что крыть ее нечем. А это грозило новой утратой с таким трудом приобретаемого значения. Западня, в которую Пилсудский намеревался заманить союзников, хотя временно и портила отношения, позволяла, однако, сохранить лицо.
Но Королевство Польское в очередной раз преподнесло неприятный сюрприз. Варшава, после занятия ее 5 августа 1915 года немецкими войсками, продолжала бездействовать. Национальное правительство так и не было создано. Люди, которые должны были сформировать его, не решались на серьезные политические действия. В этой ситуации Бригадир предпринял поспешный и рискованный шаг. Без согласия командования легионами он покинул фронт и направился в столицу. За такое непослушание он мог предстать перед военно-полевым судом. Впрочем, такая идея не была чужда его противникам по легиону.
Он поставил все на одну карту, ибо боялся, чтобы варшавские политики не выступили в поддержку легионов без конкретных уступок в национальном вопросе. Добравшись до столицы, он высказал по их адресу немало едких слов. «Я в Королевстве не чувствую себя как на родине, — говорил он на одном из заседаний. — Те, что пошли за мной, оказались пассивным песком». Явно под влиянием очередной неудачи усилилось его сдержанное отношение к обществу, не понимающему и не поддерживающему его планы. Еще год назад после провала акции стрелков он утверждал, что поляки оказались «камнем, покрытым плесенью, а не зарядом динамита». Теперь он реагировал еще резче.
Ибо его не сумели понять люди, считающиеся его сторонниками. Но и он требовал непростых вещей. Видя собственную слабость и отсутствие каких-либо уступок со стороны центральных держав, он считал необходимым перейти в оппозицию. Конкретно же предлагал, чтобы антирусско настроенные партии Королевства Польского обнародовали программу национальных требований и до их удовлетворения Берлином и Веной приостановили вербовку в легионы. Тем самым он признавал путь, на который вступил 6 августа 1914 года, ведущим в никуда. Многие не могли с этим примириться. Среди них был Владислав Сикорский[59], начальник военного департамента Главного национального комитета, который вопреки инструкциям Бригадира продолжал вербовку в отряды легионеров.
Колебались и другие. Чтобы сломить их сопротивление, Пилсудский прибег к шантажу. Во время одной из дискуссий он пригрозил: «Если не опубликуете воззвания, приостанавливающего вербовку, то я сделаю это сам, на свой страх и риск, сам подпишу его и буду за это отвечать перед военным судом». Это было равносильно открытому объявлению войны центральным государствам, а этого варшавские политики допустить не хотели. В конце концов упомянутое заявление появилось за их подписями.
