Нужно идти. Грабитель был прав: платье только мешало. В рубашке она чувствовала себя голой, особенно теперь, когда та намокла, но ей попадались в трущобах женщины в таком же скудном облачении. Пора продолжить путь и примкнуть к многочисленным бродягам, что обитают в здешней мерзости.

Вивенна подползла к мусорной куче, из которой торчала какая-то тряпка. Вытянула наружу грязную, вонючую шаль. Или, может быть, коврик. Не важно. Она плотно закуталась в нее и прикрыла грудь, чтобы придать себе вид скромницы. Попробовала вернуть черный цвет волосам, но те не подчинились.

Она села, погрузившись в слишком глубокую апатию, чтобы расстроиться. Вместо этого попросту втерла в волосы грязь, и белые локоны стали тошнотворно коричневыми.

«Все равно они чересчур длинные, – подумала она. – С этим надо разобраться. Они выделяются. Никакая нищенка не отпустит таких – трудно ухаживать».

Она двинулась прочь из переулка, затем остановилась. Шаль, оказавшись на ней, сделалась ярче.

«Дохи. Меня немедленно заметит любой, кто достиг первого повышения. Мне не укрыться в трущобах!»

Нехватка доха, посланного в веревку, еще ощущалась, не говоря о том, что она потратила на плащ Тонка. Но большая часть осталась при ней. Вивенна съежилась у стены, чуть снова не впав в прострацию, обдумывая свое положение.

И тогда кое-что поняла.

«В погребе ко мне подкрался Тонк Фах, и я не уловила его доха. Как и Вашера, когда тот притаился в моей комнате».

Ответ предстал до нелепого простым. Она не ощущала доха в своей веревке. Вивенна подобрала ее и обмотала вокруг лодыжки. Затем расправила перед собой шаль. Вещь выглядела донельзя убого – истрепана по краям, первоначальный красный цвет едва пробивался сквозь глубоко въевшуюся грязь.

– Моя жизнь – к твоей, – повторила Вивенна слова, которых добивался от нее Дент. – Мой дох – стань твоим.

То же самое произнес Лемекс, когда отдавал ей дох.

Получилось и с шалью. Дох Вивенны, весь целиком, вылетел из тела и вошел в ткань. Это не было командой – шаль ничего не смогла бы сделать, но дох, оставалось надеяться, пребудет в безопасности. Материя не сумеет распространять ауру.

Опустошение. Вивенна чуть не упала, лишившись всего. Если раньше она чувствовала вокруг себя город, то теперь все замерло. Как будто выключили звук. Город омертвел.

Или, может быть, омертвела сама Вивенна. Превратилась в бесцвет. Она медленно выпрямилась, дрожа под изморосью, и стерла влагу с глаз. Затем запахнулась в шаль со всеми дохами и шаркающей походкой побрела прочь.

Жаворонок сидел на краю постели, уставившись в пол. Он тяжело дышал, его лоб густо покрылся потом.

Лларимар бросил взгляд на младшего писца, который опустил перо. Слуги сгрудились у стен опочивальни. По требованию Жаворонка они разбудили его необычно рано.

– Ваша милость? – позвал Лларимар.

«Чепуха, – подумал Жаворонок. – Мне снится война, потому что я о ней размышляю. Это никакое не пророчество и возникает не потому, что я бог».

Сон был предельно реален. Сам Жаворонок стоял безоружным на поле брани. Вокруг него гибли солдаты. Товарищ за товарищем. Он близко знал каждого.

«Война с Идрисом не была бы такой. Воевать пришлось бы безжизненным».

Он не хотел признать, что во сне его друзья не носили красочных одежд. Он смотрел глазами не халландренского, а идрийского солдата. Возможно, как раз поэтому случилась такая бойня.

«Идрийцы нам угрожают. Мятежные отщепенцы держат второй престол в границах Халландрена. Их нужно разгромить».

«Они этого заслуживают».

– Ваша милость, что вы увидели? – снова спросил Лларимар.

Жаворонок прикрыл глаза. Его посетили и другие видения. Повторяющиеся. Пылающая красным пантера. Буря. Юное женское лицо, поглощаемое тьмой. Пожираемое заживо.

– Я видел Рдянку, – ответил Жаворонок, рассказывая лишь заключительную часть сна. – С красным горящим лицом. Видел тебя, ты спал. И еще – Бога-короля.

– Бога-короля? – взволнованно повторил Лларимар.

Жаворонок кивнул:

– Он плакал.

Писец записал видения. Лларимар в кои-то веки не стал допытываться дальше. Жаворонок встал, усилием воли изгоняя из мыслей образы. Но он не мог игнорировать слабость в теле. Наступил день его трапезы, и ему предстояло вобрать дох или умереть.

– Мне понадобятся вазы, – сказал Жаворонок. – Две дюжины, для каждого божества, расписанные в их цвета.

Лларимар отдал распоряжение, даже не спросив, зачем это нужно.

– И камешки, – добавил Жаворонок, пока слуги его одевали. – Много.

Лларимар кивнул. Будучи одет, бог повернулся к выходу. В очередной раз готовый насытиться детской душой.

Жаворонок бросил камешек в вазу. Та отозвалась слабым звоном.

– Отлично, ваша милость, – похвалил Лларимар, стоявший рядом у кресла.

– Ничего особенного, – отозвался он, бросая второй камешек.

Снаряд немного не долетел до цели, и слуга, метнувшись вперед, положил его в соответствующий сосуд.

– Похоже, я в форме, – заметил Жаворонок. – Каждый раз успеваю.

После свежего доха ему стало намного лучше.

– В самом деле, ваша милость, – согласился Лларимар. – По-моему, к нам идет ее милость богиня Рдянка.

– Хорошо, – отозвался Жаворонок, бросая очередной камешек. На сей раз он попал. Конечно, вазы стояли всего в нескольких шагах от его кресла. – Блесну мастерством в метании камешков.

Он расположился на лужайке, продуваемой прохладным ветерком. Его шатер установили аккурат во дворовых воротах. Ему была видна стена, не позволявшая взглянуть на город. С такой помехой зрелище получалось весьма удручающим.

«Уж если держат нас взаперти, могли бы хоть оказать любезность и обеспечить красивую панораму», – подумал он.

– Во имя Радужных тонов – что ты делаешь?

Жаворонку не понадобилось смотреть – он и так знал, что Рдянка стоит рядом, уперев руки в бока. Он метнул камешек.

– Знаешь, – сказал он, – меня всегда удивляла одна вещь. Когда мы произносим подобные слова, непременно поминаем цвета. Почему не воспользоваться нашими именами? Мы же считаемся богами.

– Большинство богов не любит, когда в призывах и клятвах поминают их имена, – ответила Рдянка, садясь подле него.

– По мне, так они слишком напыщенные, – заметил Жаворонок, метнув камешек. Промахнулся, и в вазу его положил слуга. – Лично мне бы такие клятвы польстили. Жаворонок Отважный! Или – клянусь Жаворонком Отважным! По-моему, чуть трудно выговорить. Наверно, можно сократить до Жаворонка!

– Клянусь, ты с каждым днем все более странный, – сказала она.

– Вообще-то, нет, – возразил он. – В этом конкретном утверждении ты вовсе не клянешься. Если только не предлагаешь нам клясться личными местоимениями. «Ты!» Тогда получится: «Во имя тебя – что ты делаешь?»

Она буркнула невнятное.

Он взглянул на нее:

– Пока я твоего недовольства ничем не заслуживаю. Я еще только начал. Тебя должно раздражать что-то другое.

– Всематерь, – ответила она.

– Что, так и не отдает тебе команды?

– Теперь отказывается даже разговаривать со мной.

Жаворонок бросил камешек в вазу.

– Ах, если бы Всематерь знала, сколь освежающе действует раздражение, которого она себя лишает, отказываясь от общения!

– Я никому не докучаю! – вспылила Рдянка. – Я правда была с нею довольно обходительна.

– Тогда подозреваю, что загвоздка в тебе, – сказал Жаворонок. – Мы боги, моя милая, и быстро устаем от нашего бессмертного бытия. В эмоциях, понятно, мы ищем крайностей – не важно, приятных или нет. В определенном смысле значение имеет лишь абсолютная величина эмоции, а не ее положительный или отрицательный заряд.

Рдянка не ответила. Замолчал и Жаворонок.

– Жаворонок, дорогой, – сказала она наконец. – Во имя тебя – что это значило?