Льву нет необходимости во что-то превращаться, чтобы обеспечить себя добычей, — он добывает в своем собственном обличье. Прежде чем приступить к охоте, он объявляет о себе рыком — он единственный обнаруживает свои намерения, громогласно возвещая о них всем и каждому. Он никогда не притворяется, а потому внушает еще больший ужас. Власть в своей сердцевине и власть на своей вершине чуждается превращения. Тут она удовлетворяет сама себя, она желает только себя. В этой форме она больше всего бросается людям в глаза: абсолютная и безответственная, она не существует ни для чего и ни для кого, а только для самой себя. Она вызывает в них больше всего благоговения, когда выступает именно в этой форме; и до сих пор ничто не в состоянии помешать ей появляться вновь и вновь именно таким образом.
Но есть еще и второй аспект власти, хотя и не столь впечатляющий, но наверняка не менее важный. Зачарованные великолепием схватывания, люди иногда забывают о том, что происходит параллельно: больше власти у того, кто не дает себя схватить.
Все свободные пространства, которые создает вокруг себя властитель, служат именно этой второй цели. Любой человек, даже самый незначительный, стремится не дать никому приблизиться слишком вплотную. Какая бы ни устанавливалась между людьми форма совместной жизни, она обязательно выразится в дистанциях, снимающих постоянную боязнь быть схваченным. Необычайная симметрия, бросающаяся в глаза в некоторых древних цивилизациях, происходит из того, что человек там создает вокруг себя со всех сторон равномерные дистанции. Властитель, от чьего существования зависит существование других, откладывает между собой и другими самую большую и самую непреодолимую дистанцию; именно благодаря ей, а не только своему блеску, он — Солнце или, как у китайцев, еще отдаленнее — небо. Доступ к нему труден, вокруг него строятся дворцы со множеством залов. Каждые ворота, каждая дверь под неусыпной охраной, проникнуть в них вопреки его воле невозможно. Он из своего безопасного отдаления может велеть схватить каждого, кого захочет. Но как схватить его, стократ отдаленного и отделенного?
Настоящее усвоение добытого начинается во рту. Это изначальный путь всего, что может быть усвоено, — из руки в рот. У некоторых тварей, не имевших рук для хватания, для этого предназначался сам рот, его зубы или предваряющий их клюв.
Главнейшим инструментом власти, которым снабжен человек, а также многие животные, являются зубы. Их выстроенность в ряд, блеск и сверкание выделяют их из всего прочего, что принадлежит телу и употребляется в действие. Их можно назвать вообще самым первым строем из всех известных: это строй, таящий в себе угрозу, которая выражена если и не всегда, то всегда, когда рот открыт, а значит, очень часто. Материал зубов отличается от других видимых частей тела; если бы человек имел только два зуба, это производило бы большее впечатление. Зубы гладкие, твердые, не уступают давлению, сжимаясь, они не меняют объема. Они будто вставленные отполированные камни.
Человек очень рано начал использовать камни в качестве орудий и инструментов, но прошло много времени, прежде чем он научился полировать их так, что они сравнялись по гладкости с зубами. Весьма возможно, что в этих попытках улучшения орудий в качестве образца ему служили зубы. С давних пор он использовал зубы больших животных. Они добывались с опасностью для жизни, и часть силы животного, грозившего ему этими зубами, с его точки зрения, в них сохранялась. Они служили трофеями и талисманами: он себя ими обвешивал, чтобы внушать другим страх, который эти зубы внушали когда-то ему самому. Он гордился шрамами от этих зубов на собственном теле — это были знаки доблести, столь высоко ценимые, что позже их наносили искусственным образом.
Так сильно и многообразно воздействие зубов на человека — зубов других, больших зверей и своих собственных. По своей природе они — нечто среднее между прирожденной частью тела и орудием. То, что они могут выпасть или быть выбитыми, еще больше сближает их с орудием.
Гладкость и строй как очевидные свойства зубов перешли в сущность власти вообще. Они стали неотъемлемы от власти, и это первые качества, отчетливо проявляющиеся в любой ее форме. Все началось с примитивных орудий, но по мере роста власти гладкость и строй переросли свое первоначальное качество. Скачок от камня к металлу был решающим в возрастании гладкости. Как бы сильно ни шлифовался камень, все рано меч — сначала бронзовый, потом железный — еще глаже. Металл может быть глаже, чем все остальное, — вот что в нем привлекает и подкупает. В машинах и инструментах современного мира гладкость неизмеримо выросла, она превратилась в гладкость функции вообще. В языке это выражается напрямую, когда говорят: все идет гладко, работает гладко. Это означает, что человек полностью и беспрепятственно контролирует процесс, о каком бы процессе ни шла речь. Мания гладкости в современной жизни распространилась даже на такие сферы, где раньше гладкости избегали. Дома и сооружения раньше изукрашивались, как тела и части тел. Украшения менялись, но не исчезали, даже когда их символический смысл был давно потерян. Теперь же гладкость захватила дома, стены, ограды, предметы, устанавливаемые в домах: орнамент и украшения забыты, ибо свидетельствуют о дурном вкусе. Все говорят о функциональности, ясности, полезности, но в действительности торжествует гладкость и скрыто содержащийся в ней престиж власти.
Этот пример из современной архитектуры показывает, как трудно разделить гладкость и строй. У них древняя общая история, такая же древняя, как зубы. Равенство всего ряда зубов, четкость промежутков, отделяющих их друг от друга, были образцом для многих форм строевого порядка. Может быть, именно отсюда ведут начало разного рода упорядоченные группы, которые нынче считаются чем-то само собой разумеющимся. Строй воинских подразделений, создаваемых самими людьми, легенда связывает с зубами. Солдаты Кадма, возникшие из-под земли, были ни чем иным, как посеянными зубами дракона.
Имеются, конечно, и другие формы упорядочения, которые человек сначала обнаруживал в природе, например, в злаках или в деревьях. Но он не находил их в себе самом, как зубы; они не были так прямо и постоянно связаны с приемом пищи; кроме того, они не были так удобны. Именно их функция в качестве органов кусания так настойчиво навязывала человеку идею строя. Выпадение некоторых из них и связанные с этим болезненные последствия заставляли задуматься о важности строя.
Зубы — это вооруженные охранники рта. В пространстве рта тесно — это прообраз всех тюрем. Кто попал внутрь, тот пропал; некоторые попадают туда живыми. Многие животные убивают добычу лишь в пасти, некоторые даже еще не там. Готовность, с какой рот или пасть открывается, если уже не был открыт во время преследования, и окончательность, с какой он захлопывается и остается закрытым, напоминает самые страшные главные качества тюрьмы. Вряд ли можно ошибится, предположив, что смутный образ пасти воздействовал на организацию тюрем. Для ранних людей существовали, конечно, не только киты, в пасти которых им было достаточно места. Там ничто не может вырасти, даже если есть время для обживания. Посевы там сохнут и гибнут. Когда пасти и драконы были, так сказать, истреблены, им нашлась символическая замена — тюрьмы. Раньше, когда они были только пыточными камерами, сходство с пастью можно было проследить вплоть до мельчайших деталей. Ад выглядит так же и по сию пору. Настоящие тюрьмы, напротив, стали выглядеть весьма пуритански: гладкость зубов завоевала мир, по-настоящему гладки стены камеры, нарушенные лишь маленьким окошечком для света. Свобода для заключенного — это все, что по ту сторону плотно сжатых зубов, которые замещают голые стены камеры.
Узкая глотка, в которую затем должна уйти добыча, для еще живого — последний и отчаянный ужас. Человеческую фантазию всегда занимали эти этапы поглощения. Разверстые пасти огромных бестий преследовали человека в снах и мифах. Путешествия в преисподнюю их глоток были не менее важны, чем путешествия в заморские страны, и, конечно, столь же опасны. Кого-то, уже лишившегося надежды, удавалось вытащить живым, и шрамы от ужасных зубов он носил всю оставшуюся жизнь.
