Еще через час в темноте при свете факелов тронулась в путь траурная процессия. Тело отнесли в рощу, отстоящую примерно на милю от поселка, и уложили на платформу из ветвей на невысоком каучуковом дереве. Когда наутро рассвело, на стоянке, где он умер, не осталось даже следа человеческого поселения. Обитатели перенесли свои убогие хижины на некоторое расстояние, оставив место, где умер человек, в полном покое и одиночестве. Потому что никто не хотел бы повстречаться с призраком умершего, который наверняка бродит где-то поблизости, и тем более с духом живого человека, который злым колдовством вызвал эту смерть и, разумеется, в образе животного явится на место преступления, чтобы насладиться своим триумфом.

На новой стоянке в хижинах лежали мужчины с зияющими ранами на бедрах, нанесенными собственными руками. Они воздали долг умершему и теперь до конца своих дней будут носить шрамы как знаки доблести. Один из них насчитывал на себе аж 23 раны, нанесенных за долгие годы. Между тем женщины снова принялись рыдать — это было их обязанностью. Сорок или пятьдесят женщин, разделившись на группы по четыре-пять человек, обнимали друг друга, неистово рыдая и вопя, тогда как некоторые, считавшиеся близкими родственниками, кололи себя в голову острыми палками, а вдова больше того — прижигала свои раны тлеющими головешками».

Из этого изображения, которое можно дополнить многими подобными, сразу однозначно следует, что речь идет прежде всего о возбуждении. В событие вплетается множество намерений, и все их надо учитывать. Но самым важным является возбуждение как таковое — такое состояние, когда все вместе должны о чем-то рыдать. Неистовство рыданий, их длительность, их возобновление на следующий день на новой стоянке, удивительный ритм, с которым они усиливаются, ослабевают и даже после полного изнеможения начинаются вновь, — все это могло бы служить достаточным доказательством того, что здесь прежде всего речь идет о возбуждении совместного плача. Благодаря знакомству даже с этим единственным случаем, характерным для австралийских аборигенов, можно увидеть, почему это возбуждение понимается как возбуждение стаи и почему представляется необходимым ввести для нее обозначение оплакивающая стая.

Все начинается с известия о том, что смерть близка. Мужчины спешат к месту и обнаруживают, что женщины уже там. Близкие женщины рыдают, лежа на умирающем. Важно, что оплакивание начинается не после смерти, а сразу же, едва больной признан безнадежным. Когда становится ясно, что человек умрет, плача уже не удержать. Стая впадает в неистовство: она долго ждала этой возможности и теперь не даст своей жертве ускользнуть. Необычайная мощь, с которой она обрушивается на предмет оплакивания, определяет однозначно его судьбу. Трудно предположить, что тяжелобольной, подвергшийся такому обращению, сможет выздороветь. Под грудой барахтающихся тел он почти задыхается, можно предположить, что иногда задыхается на самом деле; во всяком случае, смерть наступает быстрее. Обычное для нас правило, согласно которому умирающего нужно оставить в покое, совершенно непонятно этим людям, собравшимся ради совместного возбуждения.

Что означает эта куча мала с умирающим в основании, клубок тел, стремящихся быть к нему поближе? Сказано, что лежащие на нем женщины поднимаются, уступая место мужчинам, как будто последние или, по крайней мере, некоторые из них имеют право на большую близость. Каковы бы ни были объяснения, которые дают этому клубку сами аборигены, в действительности происходит вот что: груда тел еще раз принимает умирающего вовнутрь самой себя.

В груде плотность стаи, физическая близость ее членов максимальна, она уже не может стать больше, чем есть. Умирающий — ее часть, он принадлежит им, они принимают его к себе обратно. Поскольку он не может стоять среди них, они ложатся к нему. Кто полагает, что имеет на него право, борется за то, чтобы попасть в кучу, центр которой — умирающий. Они словно хотят умереть вместе с ним: наносимые самим себе раны, отчаянные броски в клубок тел или просто на землю, падения от ран, — все это должно показать, сколь всерьез воспринимается ими происходящее. Возможно, правильнее было бы сказать, что они хотят сравняться с ним. Они, однако, не собираются умирать на самом деле. Что должно остаться, так это масса тел, которой он принадлежит, и в этой массе они с ним вместе. В этом приравнивании к умирающему состоит сущность оплакивающей стаи, пока смерть еще не наступила.

Однако ей свойственно и отталкивание мертвого, когда он уже мертв. Переход от неистовых попыток удержать и вернуть умирающего к выталкиванию и изоляции мертвого придает оплакивающей стае ее особенную динамику. Тут же ночью спешно избавляются от тела. Уничтожаются все следы его пребывания на земле: его инструменты, хижина, все, что ему принадлежит. Даже стоянка, где он жил вместе с другими, разрушена и сожжена. Внезапно все вооружились против него. Он стал опасен, потому что уже ушел. Его может обуять зависть к живущим, и он станет им мстить за то, что мертв. Все знаки преданности и даже соединение тел не смогли его удержать. Свойственная мертвым злоба сделала его врагом, уловками и хитростью он может проникнуть в их ряды, и им нужно тоже быть хитрыми, чтобы защитить себя.

На новой стоянке плач продолжается. Возбуждение, придававшее группе столь мощное чувство единения, спадает не сразу. Это чувство нужно теперь даже больше, чем когда-либо, ибо налицо опасность. Продолжается нанесение ран, и боль выставляется напоказ. Все это напоминает войну, только то, что на войне причиняет враг, тут делают себе сами. Мужчина с 23 шрамами от таких ран носит их как знаки доблести, как будто бы они получены в военных походах.

Нужно спросить себя: заключается ли в этом единственный смысл опасных ран, наносимых при таких обстоятельствах? Кажется, что женщины заходят здесь даже дальше, чем мужчины, во всяком случае, они демонстрируют больше выносливости в плаче. В этом самокалечении чувствуется ярость из-за бессилия перед смертью. Человек словно наказывает себя за смерть. Можно также предположить, что член группы демонстрирует на собственном теле рану, нанесенную всей группе. Но разрушению подвергаются и собственные строения, как бы жалки они ни были, и это напоминает свойственную массе, какой мы ее знаем, страсть к разрушению, уже разъясненную в другом месте. Благодаря разрушению всего обособленного, что равносильно самоосуществлению стаи, она сохраняет себя, и еще четче становится черта, отделяющая ее от времени, когда приходит беда. Все начинается вновь, и начинается именно в состоянии могучего совместного возбуждения.

Имеет смысл в заключение зафиксировать две динамические тенденции, характерные для существования оплакивающей стаи. Первая — это мощное движение в сторону умирающего и образование двусмысленной массы вокруг него, стоящего посередине между жизнью и смертью. Вторая тенденция — это трусливое бегство вон от мертвого, от него и от всего, чего он только мог касаться.

На какой из народов, живущих в естественном состоянии, ни поглядишь, бросаются в глаза события, концентрирующие его существование, — это охотничьи, военные и оплакивающие стаи. Жизненный процесс этих трех видов стаи ясен, в них во всех есть нечто стихийное. Там, где одна или другая из них вытеснены на задний план, обычно обнаруживаются пережитки, доказывающие их наличие и значение в прошлом.

Более сложное явление представляет собой приумножающая или умножающая стая. В дальнейшем эти названия будут употребляться как взаимозаменяемые. Значение этой стаи огромно, ибо именно она явилась главной движущей силой человеческих завоеваний. Она добыла человеку Землю и она создает все более богатые цивилизации. Ее влияние еще не выявлено во всем его значении и последствиях, ибо понятие размножения исказило и затемнило собственно процессы умножения. Ее с самого начала нужно брать только в связи с явлением превращения.