— Коооооорд!

Руки трясутся, когда я пытаюсь справиться с балконной перегородкой. Стекла дребезжат от резкого рывка. Капли дождя в лицо, я беспомощно оглядываюсь, но и тут пусто.

— Брат, — кричу я, — не играй со мной! Я знаю, что ты не можешь отсюда уйти!

Уйти, — ти, — ти — повторяет эхо. В отчаянии я хлопаю дверью так, что осколки, звеня, осыпаются на пол. Упираясь руками в пустую раму, тяжело дышу, пытаясь справиться с чернотой, наползающей изнутри, из самой подсердечной глубины. В оставшихся кусках стекла я вижу твое отражение… мое собственное отражение! Я больше не могу с этим бороться: срываю портьеру, под ноги подворачивается пуфик для ног — швыряю его в зияющую дыру окна. Крушу и ломаю все, что только попадает мне под руку: посуду, картины, вазы; в своей комнате срываю и топчу ногами макеты самолетов. Дом больше не кажется мне уютным и теплым убежищем, куда я так стремился, устав от невзгод. Пустой он мне не нужен. Он стал моей могилой!

— Неужели ты спасся, Корд?

— Не обманывай себя, Дан. Конечно же, нет.

— Но почему я тебя вижу?

— Наверное, потому что хотел меня увидеть.

Ты был здесь, потому что я верил в тебя.

— Бедный мальчик!

— Не веришь мне?

— Видимо, травма оказалась серьезнее, чем мы думали.

— Думаешь, я клиент психиатра?

— Ты построил замок на песке, Дан.

Ты был здесь, пока я верил в тебя.

В изумлении гляжу на саднящие ладони. Руки и все, чего ими касался: стены, покрывала — в крови. Медленно трезвею, безразличие и усталость завладевают мной. Спускаюсь в гостиную, а там снова сумерки и холод, в раскрытые окна хлещет дождь. На подгибающихся ногах тащусь к креслу, почти падаю на семейный трон. Все равно теперь, кроме меня, его некому занять. Я тут один.

Прости, Корд, я выдумал тебя, потому что очень скучаю.

Просыпаюсь от назойливого механического писка. Веки поднимаю с таким трудом, словно это бетонные плиты. Надо мной серый в разводах потолок. Бело-голубые галогенные лампы кружатся, двоятся и троятся в глазах и вообще ведут себя странно. Некоторое время наблюдаю за их причудливым танцем, ибо ничего бессмысленнее в жизни не видел. Замечаю даже определенную закономерность движений: три круга влево, потом четыре вправо и странное дрожание на месте… Скорость вращения нарастает, я устаю, будто вручную разгрузил вагон угля, и закрываю глаза.

Во второй раз просыпаюсь от неприятного ощущения ледяных мурашек, бегущих от пальцев вверх, к сердцу. Так бывает, если отлежишь руку или ногу. Только я, видимо, отлежал все тело. Пытаюсь пошевелить пальцами правой руки, но совершенно их не чувствую, ни правой руки, ни левой. Такое ощущение, что кроме мозга, от меня ничего не осталось. Нет, еще что-то трепещет в груди от нахлынувшего страха. Я не могу даже открыть глаз и с радостью чувствую, что теряю сознание.

На третий раз все происходит совсем по-другому. Сквозь сон чувствую чей-то пристальный взгляд. Кто-то буквально пожирает меня глазами, оставляя на коже ожоги. Такое посягательство на мое личное пространство отчего-то возмущает меня. Настолько, что я открываю глаза. Надо мной все тот же потолок с лампами, правда, сейчас они смирно висят там, где прикручены. Попытка повернуть голову терпит неудачу по непонятной причине. Что-то мешает мне сделать это, хотя на сей раз в глазах не двоится, и я чувствую себя полным сил.

— Джон, он очнулся, — слышу приглушенный голос, кто-то наклоняется надо мной, закрывая яркий свет. Женское лицо в первый миг кажется невероятно уродливым: толстые щеки и ноздри, сильно накрашенные тушью глаза и густые сросшиеся брови, из-под медицинской шапочки вылезает на лоб светлая челка.

Женщина светит мне в глаза фонариком, зачем-то ощупывает лицо и отходит. Я снова пытаюсь повернуть голову, чтобы увидеть хоть что-то кроме этих проклятых ламп.

— Не двигайтесь, Райт, — звучит мужской голос, такой приторно-ласковый, что сводит скулы, — иначе катетер повредит вам носоглотку.

Я послушно замираю, прислушиваясь к ощущениям. Все тело ноет от долгого отдыха, попытка глубоко вдохнуть вызвала резкую боль, но в целом вполне терпимо. Я в любом случае не умираю, а значит надо по возможности установить с врачами контакт и выяснить, где меня держат.

Пытаюсь разомкнуть пересохшие губы, они тут же трескаются.

— Пить, — слово вырвалось помимо воли, я хотел спросить о чем-то, но есть вещи, которые неизменны для всех больных.

— Нельзя, — участливо говорит доктор Джон, склоняясь ко мне, так что прямо перед глазами оказывается большой блестящий нос и серые глаза с белесыми ресницами, — жидкость поступает в организм в достаточном количестве, а пить после полостной операции абсолютно противопоказано.

Его голова исчезает из поля зрения, кто-то смачивает мне рот влажной губкой. Капли вожделенной влаги проникают между губ. Потом становится тихо, слышно лишь, как пищит реанимационный комплекс. Да еще за дверью кто-то переговаривается вполголоса.

— …да, пришел в сознание. Состояние стабильно тяжелое, но в любой момент возможно ухудшение. Нет, это исключено, только наблюдение…

Услышанный разговор подтверждает мои самые худшие подозрения. Скашиваю глаза, и подозрения превращаются в уверенность: на узком окне решетка. Значит я в Гурверсте, на тюремной госпитальной базе.

Несколько дней я лежал беспомощный, как никогда. Весь утыканный трубками и катетерами, увешанный какими-то датчиками. В меня, не переставая, что-то вливали и что-то выкачивали. Ни разу в жизни еще мне не было так плохо. Что-то внутри болело столь невыносимо, что я умолял медсестру поставить мне укол. Но по тому, как неважно помогали лекарства, я мог сделать вывод, что болит во мне та самая пресловутая грешная душа.

Мне мучительно хотелось остаться одному, но едва сиделка по имени Джейн покидала палату, меня сковывал ужас. Казалось, стены моей тюрьмы сближаются, норовя раздавить в своих бетонных тисках. Дважды в день меня осматривал доктор Джон, от его вечно ледяных рук и сладкого голоса мне делалось особенно мерзко. Я пытался расспросить его о том, где нахожусь и насколько тяжело ранение, но неизменно получал в ответ какую-нибудь чушь вроде: «все будет хорошо» или «не стоит беспокоиться, мистер Райт».

Через два дня ко мне впустили первого посетителя. Это был мой старый знакомый капитан Рэндел. Я обрадовался ему, как родному. К этому моменту я уже научился самостоятельно дышать, и катетер из носа вынули, поэтому маленького особиста сумел разглядеть очень хорошо.

— Только пять минут, — предупредил его из коридора доктор Джон.

Рэндел выглядит таким довольным, словно пришел на свидание с невестой, а не с раненным преступником.

— Доброе утро, — приветствует меня особист, поправляя накинутый на плечи белый халат, — Рад, что ты очнулся, Райт.

— Здравствуйте… господин… капитан, — на длинные фразы у меня еще не хватает дыхания.

Он садится на табурет, и мне приходится скосить глаза, чтобы по-прежнему смотреть ему в лицо. От этого голова немедленно начинает кружиться.

— Поскольку я ограничен во времени, задам всего пару вопросов. Надеюсь, вскоре мы сможем посвящать нашим беседам намного больше времени.

Мне становится холодно от его намеков.

— Итак, в Нарголле ты собирался рассказать мне что-то важное. Это касается убежища в Нар-Крид? Как вы там оказались?

Отрицать бесполезно, наверняка в кармане у него рапорт Кейтера об угоне геликоптера.

— По… воздуху…

— Это понятно, как вычислили базу?

— По… повадкам… морфоидов… они… охотились… на меня, а я… на них, — на этой фразе я совершенно выдыхаюсь и долго лежу, судорожно хватая ртом воздух.

— Наш пострел везде поспел, — бурчит Рэндел, — а где сейчас твоя сообщница Эльви Крайер?

— Не… знаю… — честно признаюсь я.

— Куда она могла вывезти бывшего командующего южным флотом? Есть предположения?

Качаю головой, мол, понятия не имею.