— Ты нелюдь!

— Я? Вовсе нет, но если еще раз так сделаешь, останешься без почек! — Алвано говорит тихо, но очень, очень убедительно.

— Чего тебе надо?

— Мне? — снова переспрашивает он. — Это же ты искал меня, caro?

И до того спокойно и безмятежно звучит его голос, что в душе скребут сомнения.

— Долго и упорно ты ищешь меня, только не пойму, зачем?

— Ты еще спрашиваешь, убийца?

— Dios mio! Присядь, так будет удобнее беседовать, — велит Ромари Алвано и сам садится за стол на лавку, чуть помедлив, я принимаю предложение. Педро встает у меня за спиной, упирая пистолет под лопатку. Я с легкостью мог бы сломать его цыплячье крылышко, но преимущество в неожиданности по глупости упустил, и приходится выжидать удобного момента для атаки. А командор-то непрост, еще как непрост. С первого мгновения нашей встречи он беспрестанно удивляет меня.

— Ты, конечно, считаешь меня убийцей Стального Сокола? Отчасти это верно — мне не за что благодарить твоего братца. Он оболгал меня в Ходхольме, группа офицеров во главе с ним подтасовала факты и вынесла мне и моим друзьям необоснованный вердикт. Потому, когда мой уважаемый наниматель, верховный Харру приказал найти подполковника, который занимается поставками оружия мятежникам и выбить из него информацию о сети сообщников, я, как командор нарголльской армии, приложил все усилия для выполнения приказа.

Я слушаю, внутри у меня все горит. Ромари Алвано не зря был преподавателем описательных дисциплин, речь у него поставлена, как у хорошего оратора.

— Но ненависть не помешала мне отнестись с уважением к чувствам пленника. Тем более такого пленника, как господин Райт. Я изложил ему требования, в которых пообещал, что в обмен на информацию о сообщниках, отпущу подполковника на все четыре стороны. Но Райт уперся. О, это ваше оримское упрямство! Он молчал, а наши соратники нарьяги начали нервничать. Возможно, нар-хитер Камфу получил иной приказ, отличный от моего. Три дня я пытался выжать информацию из упрямца, сдерживая натиск алчущих крови и жертв нарьягов. Но пришел приказ покинуть капище и вернуться в Нарголлу, и мне пришлось уступить. Нарьяги истязали пленника, а потом зверски убили, но я даже не видел этого.

Алвано разливается соловьем, такой искренний и убедительный, глядя на меня бархатными печальными глазами. Я молчу и не шевелюсь, внимательно слушая его.

— Я не имею отношения ни к пыткам, ни к глумлению над телом. Я честный христианин, для меня, как и для тебя, мерзостны обряды бывших союзников. И от всей души я сочувствовал несчастным пленникам…

— Как же гладко ты врешь, — наконец прерываю я словоразлив командора, подозревая, что говорить он может часами. Я даже, может быть, поверил бы ему, если б не знал правду от Шику.

— Не веришь?

Качаю головой, пристально глядя ему в глаза, теперь мое время раскрывать карты.

— Помнишь мальчика-нарьяга, который присматривал за моим братом? — по движению зрачков вижу — помнит.

— Там было много нарьягов, — не задумываясь, отвечает Алвано, — они же все на одно лицо, как новокитайцы…

— Хорошо, это неважно. В Ходхольме тоже все свидетели были на одно лицо, всего лишь хиллаты и лийцы. Кто им поверит, даже если у них в руках видеокамеры?

Снова движение зрачков.

— Значит, поверил нарскому ублюдку и пришел мстить? — ровным голосом выводит Ромари Алвано.

Я медленно встаю, ощущая прижатый к лопатке ствол револьвера.

— Нет. Я пришел привести в действие приговор военного суда. Ромари Алвано, ты приговариваешься к расстрелу. Твое последнее слово, собака!

Мне потребовалось мгновение, чтобы выкрутить руку Педро и завладеть револьвером — шестизарядным магнумом. Узкое вороненое дуло упирается в широкий умный лоб командора. Он улыбается, глядит с прищуром, довольный, будто удачно меня разыграл. Над столом торчит его револьвер, направленный мне в живот.

— Ну, так вот, Райт, у нас в кварталах Пале-Монти есть традиция. Если обвиненный общим судом толпы не признает себя виновным, ему предлагается монтийская рулетка. Я себя виновным не считаю, а потому стреляю первым.

Глотаю застрявший в горле комок. Алвано встает и, держа меня под прицелом, перемещается в центр комнаты к печке. Думаешь, обхитрил меня, гад? Подсунул мальчишку с револьвером, а в барабане-то всего один патрон!

— Как несправедливо обвиненный, стреляю я, — зло прищуриваясь, резюмирует Алвано.

Я сжимаю в ладони ребристую рукоять магнума, выбирая момент для броска. Педро деликатно отступает к стене, складывая руки на груди. Я не понимаю, как этот лощеный, красивый юноша с длинными до плеч, темными волосами мог казаться мне подростком дурачком. На мраморно-спокойном лице племянника командора отсутствующее выражение.

Черный глаз револьвера смотрит мне в лоб. Все мысли сконцентрированы на броске: удар по руке, сбивающий прицел, кулаком в живот, локтем в челюсть, потом схватить за горло и сломать гортань.

И тут раздаются шаги на крыльце, Танюшка барабанит в дверь, ставя жирный крест на моем намерении решить проблему малой кровью.

— Дон Ромари, Дан, почему вы так долго?

Она налегает на дверь, потом дергает, засов дребезжит.

— Открой ей, — кивает Алвано племяннику.

Нельзя допустить, чтобы Танюшка вошла.

— Таня, я скоро! — кричу я намеренно бодрым голосом. — Подожди меня на улице!

— Я замерзла, — отвечает девочка жалобно, — ну, пожалуйста, впустите меня!

Педро отодвигает засов. Таня влетает в дом с тучей снежинок.

— А чего вы тут…

Она замирает, с ужасом глядя на нас, целящихся друг в друга из револьверов.

— А… — слово застревает в горле девочки.

— Таня, беги! — ору я, кидаясь к двери. Выстрел оглушает, больно отдается в ушах и висках.

— Стоять!

Пороховой дым развеивается, из балки на потолке, куда попала пуля, сыплется труха.

— Сеньорита Татьяна, es solo un juego, mi bella, (это всего лишь игра, моя красавица) — улыбается Алвано, — как говорите вы, русы, чтобы пощекотать нервы и показать удаль, так?

— Та-так, — натянуто улыбается Танюшка, но в глазах все еще пелена ужаса, — это была игра… А я-то уж подумала!

— Сядьте в уголке у печки, там теплее…

Я надвигаюсь на командора.

— Она совсем ребенок, Алвано! Отпусти девочку.

Таня растерянно моргает, не понимая, чего от нее хотят.

— Ну что вы, дон Райт, сеньорита доверяет мне, в отличие от вас. Она-то знает, что я не обижу и мухи. Усаживайтесь поудобнее, сеньорита Татьяна. Вы увидите, что такое монтийская рулетка.

— Я уже ничего не понимаю, — всхлипывает Танюшка.

До боли закусываю губу. Таня теперь в двух шагах от командора, и чтобы ее спасти, надо застрелить его.

— Мой ход, Алвано.

Рука дрожит от напряжения. Господи, пусть попадется боевой патрон! Я больше ничего никогда не попрошу, только пусть сейчас будет боевой. Сощуриваюсь и нажимаю курок. Сухой щелчок звучит, как первый удар молотком в крышку гроба.

Убийца ласково улыбается мне и поднимает револьвер. Сердце отсчитывает мгновения до броска…

— Дон… слышу что-то, — вдруг вскакивает, присевший было Педро.

— Разберись и не мешай, — коротко велит тот. Азарт полыхает в глазах командора.

Педро проходит мимо меня не спеша, будто прогуливается по парку, задевает локтем. Я напряжен так, что, кажется, все нервы сейчас не выдержат и сгорят. От легкого прикосновения меня пронзает чуть ли не боль.

— Полегче! — рычу я, пот катится по вискам.

Гаденыш скалится, повернувшись вполоборота. Подходит к двери, касается засова, и раздается громкий треск. Дверь слетает с петель, мои и без того надсаженные нервы рвет кошмарный вой, резкий свет бьет в глаза. От неожиданности я шарахаюсь к стене, замедленно соображая, что сработала светошумовая граната. Лихорадочно пытаюсь сориентироваться, где стоял Алвано перед взрывом светошумовухи. Бросаю тело в центр избы, хватая врага за плечи, сбиваю с ног. В сумасшедшем вое гранаты едва слышен тихий хлопок выстрела. Я падаю на командора, прижимая его к полу; слепой, глухой и оттого окончательно озверевший, тянусь к горлу врага, но командор с чудовищной силой сбрасывает меня. Скула онемела так, будто дантист без наркоза выдернул пару зубов.