– Чай, богатства много навез из-за моря, – любопытствовала Анна.

– Ты же знаешь, что я на барахло не падок, да и зачем оно мне?

– Как это зачем? – изумилась женщина. – Вон какие дорогие узорочья казаки с похода принесли. Неужто ты так ничего и не привез?!

– Почему же? Привез. Только все это в общевойсковой казне, мне пока ничего не надо.

Женщина на минуту задумалась, хотела еще что-то сказать, но вдруг кто-то постучал в окно. Анна встрепенулась, быстро выскользнула из постели, накинула на себя летник и исчезла в одной из боковых дверей. Ее долго не было, только из-за дверей был слышен возбужденный разговор: один голос – мужской, другой – женский. Первый был как будто знаком Красулину. Он быстро подошел к двери и прислушался. Действительно, знакомый голос. Иван снова вернулся в постель и стал вспоминать, где же он все-таки слышал его, и вдруг вспомнил. Так это же голос Данилы, которого недавно привел Ефим из Астрахани и который остался у них в казацком войске. «Зачем он здесь? Как попал к Анне?» – подумал Красулин.

Наконец, Анна вернулась в спаленку, плотно закрыла за собой боковую дверь и легла к Ивану в постель.

Он спросил:

– Кто это?

– Это работный мой Алексей, по хозяйству в доме у меня управляется.

«Диво какое-то! – подумал Красулин. – Почему же голос у этого работного, как у Данилы?»

Долго, однако, думать об этом не стал: сегодня у него были другие заботы.

Казацкая станица прибыла в Москву к вечеру. В это время на улицах столицы было пустынно. Горожане с наступлением темноты спешили по домам. По местам становились сторожевые посты, протяжно перекликались между собой.

После дождей дороги на улицах города раскисли. Жидкая грязь заполняла выбитые колесами телег ямы. Только там, где улицы были вымощены толстыми бревнами, было сухо, и копыта лошадей глухо стучали о дерево. Когда мощеная улица кончалась, уставшие кони вновь хлюпали копытами по лужам.

Из разинской станицы никто еще ни разу не бывал в Москве, поэтому казакам многое было на диво. Они то и дело задирали головы вверх, удивлялись, разглядывая каменные и деревянные здания домов и церквей. А когда проезжали мимо храма Василия Блаженного, Лазарька Тимофеев даже рот открыл и с восхищением произнес:

– Вот это да! Какая красотища! Видно, веселый человек эту церковь строил.

Путники остановили коней. В это время к ним подошел стрелецкий начальник и крикнул:

– Чтой-то, казаки, тут крутитесь, али что потеряли?

– Нам бы постоялый двор какой найти, переночевать.

– А вот туды езжайте прямо по улице, а там будет первый проулок, свернете в него и увидите постоялый двор для приезжих.

Казаки развернули коней в ту сторону, куда указал стрелец. Непролазная грязь московских улочек и переулков не давала всадникам ускорить свой путь.

– И как здесь люди живут, чем дыхают, – сказал, ни к кому не обращаясь, есаул. – То ли дело у нас на Дону – простор. Пустишь, бывало, коня вскачь, мчишься по степи, дышится вольно, легко. А тут? Теснотища, дух нехороший идет. Нет, я бы тут жить не смог.

– Видно, есть в этом для них, московитов, своя сладость, – ответил кто-то из казаков.

Вот и постоялый двор – длинное, черное, покосившееся деревянное строение, до половины вросшее в землю, с прилегающими к нему различными хозяйственными пристройками.

Всадники медленно пробирались по непролазной грязи, боясь попасть в яму, так как уже стемнело и дорогу было плохо видно. Подъехав вплотную к изгороди постоялого двора, не слезая с коней, застучали в ворота. Лазарька Тимофеев крикнул: «Эй, хозяин, выходи!» – и сильно постучал рукоятью плети по воротам. Ответа не последовало. В доме как будто все вымерло, только где-то внутри двора, тявкнув, протяжно завыла собака.

– Может, мы не туда попали, – высказал предположение один из казаков.

– Эй, хозяин, принимай народ на ночлег, – рявкнул во всю свою глотку Лазарька.

В одном из маленьких окон постоялого двора вздули лучину и замелькал огонек. Заскрипела дверь, на крыльцо прошаркал небольшого роста сгорбленный мужчина и крикнул хриплым голосом: «Кто там так поздно? – и пробурчал: – Шатаются тут всякие тяпоголовы».

– Не боись, хозяин, открывай, не тати мы, а донские казаки! Открывай, хорошо заплатим, – ответил Лазарька.

Горбатый подошел к воротам, вгляделся в путников и, убедившись, что это, действительно, казаки, сказал:

– Только, казачки, пуховых перин вам не обещаю, припо зднились вы, ребята, все места в ночлежке заняты, но крепкое вино будет и поесть найдем, сегодня только скотину освежевали.

– Открывай, хозяин, что уж там! Было бы где прилечь да охапка соломы. Мы не бояре, переспим, а то, что винцо есть и закуска хорошая, за это заранее спасибо, при расчете не обидим.

Хозяин резко выдернул закладку в воротах, отгоняя лающих псов и, прежде чем впустить казаков во двор, потребовал:

– Плату, казачки, вперед, а то, кто вас знает, может, у вас ничего нет.

Лазарька запустил руку за пазуху, достал объемистый кожаный мешочек с серебром и бросил:

– Держи, хозяин!

Горбун ловко поймал подачку и, ощутив ее внушительный вес, хмыкнул, потоптался на месте, молвил:

– Однако, казачки, у меня для вас кое-что найдется для ночлега, и спать вам будет любо-дорого.

– Что ж, хозяин, коли любо-дорого, то возьми-ка еще, – и подал горбуну горсть серебряных монет, которые звякнули в его жилистой руке.

Хозяин и вовсе засуетился, повел казаков в отдельное строение, где разинцы расседлали лошадей, задали им корм, только после этого, захватив с собой четыре сундука, отправились утолять свой голод. Вскоре они сидели в просторной горнице постоялого двора, хлебали варево с мясом, иногда прикладывались к чарке забористой анисовой водки.

Горница была просторная, рубленная из толстых бревен лиственницы. Дощатый стол, за которым сидели разинцы, был крепок, словно сделан на века. Посреди стола горела, помигивая, сальная свеча.

Хозяин тут же крутился около казаков, заглядывая им в глаза, стараясь удовлетворить их желания в еде и питье. Потом горбун подсел к ним за стол, налил себе чарку водки, выпил, не закусывая, утер рукавом губы и заговорил:

– Это откуда ж вы, казачки, путь держите?

– Мы, хозяин, издалека, ажно с самой Астрахани, со станицей к нашему государю Алексею Михайловичу. А послал нас в Москву атаман Степан Тимофеевич Разин, – ответил Лазарька.

Глаза у горбуна расширились, еще сильнее забегали, жадно осматривая казаков.

– Чай, и посулов дорогих царю навезли? – вкрадчиво спросил он.

– Не без этого, – ответил один из постояльцев.

Горбун скосил хитрые глаза на четыре сундука, которые занесли казаки.

Лазарька перехватил жадный взгляд хозяина, перемигнулся с одним из товарищей – высоким, черноволосым, с крупными чертами лица – Иваном Вихровым.

Поздний ужин подошел к концу, и уставшие путники ощутили единственное желание – лечь спать.

– Надо бы, ребята, и ночевать идти, – сказал есаул Тимофеев, зевая во весь рот.

Хозяин засуетился, стал предлагать лечь тут же в горнице, приказал уж было работникам внести одеяла и подстилки из войлока, но Лазарька на то ответил:

– Не суетись, ночевать мы пойдем к своим лошадям на сено, сон на свежем воздухе еще крепче, – и дал знак товарищам, чтобы захватили сундуки с подарками.

В бревенчатом строении, где находились лошади, пахло мятой и свежим сеном. Кони, похрустывая, жевали сено, фыркали, тяжело вздыхали. Путники быстро расположились на ночлег, зарылись в сено, оставив Ивана Вихрова в дозоре. Вскоре станица захрапела, присвистывая и неясно бормоча во сне. Кое-кому из казаков снились тяжелые сны.

Иван долго сидел у сундуков, борясь со сном, но усталость брала свое. Сон наваливался на казака все сильнее и сильнее. С завистью он поглядывал на своих товарищей, но понимал, что спать нельзя.

– Не ровен час, лихие люди прокрадутся, побьют нас и посулы заберут, – думал Иван. – Что же так меня в сон кидает, неужто горбун в вино какого зелья подсыпал, – голова казака то и дело свисала на грудь, и Ивану приходилось огромным усилием воли заставлять себя не спать. Устав бороться с собой, Вихров стал потихоньку прохаживаться. Это немного развеяло его сон.