Сталин одобрил, учитывая взрывоопасную обстановку, досрочный выпуск военных училищ. После производства молодые командиры и политработники без отпуска сразу же направлялись в войска, где был их большой некомплект. После долгих колебаний Сталин решился и на такую крупномасштабную акцию, как призыв около 800 тысяч запасников, благодаря чему была доукомплектована 21 дивизия приграничных округов. К сожалению, эти шаги были осуществлены лишь за две-три недели до начала войны…
Приказом наркома обороны от 19 июня войскам ставилась задача по маскировке аэродромов, парков, баз, складов, рассредоточению самолетов на аэродромах. Но приказ только-только начал осуществляться… Так же как и вывод полевых пунктов управлений армий начался лишь накануне нападения. Необходимые мероприятия запоздали. Но и на них Сталин шел очень неохотно, часто подчеркивая навязчивую идею: «Эти шаги могут спровоцировать германские войска». Тимошенко, Жукову порой приходилось докладывать Сталину по два-три раза, добиваясь одобрения мер оперативного характера. Соглашаясь с военными, он где-то в глубине души надеялся, даже верил, что Гитлер не решится вести войну на два фронта. Хотя двух фронтов фактически уже не было. После поражения Франции Гитлер развязал себе руки на Западе. Сталин, придерживаясь очевидной, прямолинейной логики, глубоко заблуждался. Он как бы считал, что раз он не готов к войне, то ему ее навязать не могут. А что мы не готовы, Сталин почувствовал, когда после XVIII партконференции специально заслушал некоторых наркомов о состоянии и ходе перевооружения армии. Например, когда ему сказали, что для укомплектования новых танковых соединений не хватает 12,5 тысячи средних и тяжелых танков, 43 тысяч тракторов, 300 тысяч автомобилей, он не поверил. Аналогичная картина была и в авиации. Новых самолетов, как и танков, было не более 10–20 процентов…
Природа ошибок кроется не просто в неверных расчетах, неоправдавшихся прогнозах, злой воле агрессора. Все это было. Главная причина просчетов, ошибок, непростительных промахов коренится в диктаторском единовластии. Многие решения с далеко идущими последствиями принимались им единолично. Трудно винить наркомов, Главный военный совет, когда уже сложился статус «непогрешимого и мудрого вождя». Любое принципиальное несогласие с той или иной концепцией, точкой зрения могло быть быстро расценено как «непонимание», «противопоставление», «политическая незрелость» со всеми вытекающими отсюда последствиями. У всех еще были свежи в памяти политические процессы, на которых было подсудно все: позиция при подписании Брестского мира, знакомство, допустим, с Петерсоном, комендантом Кремля, — а значит, подготовка «дворцового переворота», — встреча за рубежом с официальным лицом, естественно, как «передача шпионских сведений» и т. д. Запуганность людей, утверждение стереотипа о гениальности лишь одного лица, необходимость непременного одобрения решений Сталина сузили и «обескровили» возможности диалектического анализа реальной ситуации, поиска реальных альтернатив, принятия подлинно коллективных решений. Генсек своим единовластием, безапелляционностью выводов перекрывал каналы поступления объективной информации, оригинальных предложений, нестандартных решений. Ему, как правило, говорили то, что он хотел слышать. Часто пытались угадать его желания.
В культовом единомыслии коренится один из самых глубоких истоков целого ряда просчетов, повлиявших на весь ход войны, особенно на ее начало.
В чем они выразились?
Большим политическим просчетом было, по нашему мнению, заключение германо-советского Договора о дружбе и границе между СССР и Германией 28 сентября 1939 года. После подписания месяцем раньше Пакта о ненападении, как шага, видимо, вынужденного, нужно было остановиться. Резолюции Коминтерна, решения XVIII съезда ВКП(б), ориентировка партии, обращенная к советским людям, говорили: фашизм — наиболее опасный отряд мирового империализма, режим террористической диктатуры и милитаризма. В мировоззренческих установках советских людей фашизм олицетворял в концентрированном виде классового врага. И вдруг — «дружба» с фашизмом?!
Трудно объяснить такое сползание Сталина и Молотова к невольному обелению фашизма. Можно понять стремление закрепить действие Пакта о ненападении торговыми соглашениями, хозяйственными связями, экономическими отношениями и т. д. Но пойти на фактическое дезавуирование всех своих прошлых антифашистских идеологических установок — это было уже слишком! Участвовавший лично в переговорах с Риббентропом Сталин постарался исключить выражение нашего отношения к аннексионистским планам Германии. А целый ряд заявлений Молотова просто внес сумятицу в сознание советских людей и наших друзей за рубежом. Например, как можно было расценить такое заявление Молотова, санкционированное Сталиным: «…не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемую фальшивым флагом борьбы за «демократию…»
Подобная ошибочная политическая и идеологическая переориентация сбивала людей с толку, деформировала классовые установки в общественном и индивидуальном сознании. В Коминтерне многие товарищи не понимали причин такой быстрой идеологической эволюции. Вновь острие критических стрел было нацелено не на фашизм, а на социал-демократов как «пособников милитаризма». Не случайно, что после ратификации Пакта о ненападении Гитлер заявил в рейхстаге: «Пакт был ратифицирован и в Берлине и в Москве. Он, Гитлер, может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим».
При исключительной подозрительности характера Сталина не насторожили многие действия Берлина. Например, так называемое «Хозяйственное соглашение» немцы отказались подписывать на большой срок, ограничив его рамками до 1942 года (а подписывалось оно в январе 1941 года!). Сталину докладывали, что накануне заключения договора о советско-германской границе немецкие официальные лица охотно шли на компромиссы, не спорили из-за каждого «бугра».
В Москве радостно отмечали (вместо того, чтобы насторожиться), что «договор о границе был разработан в чрезвычайно короткий срок, не встречающийся в мировой практике». У Сталина, других должностных лиц должна была возникнуть мысль, что немцы не уделяют обычного значения границе, потому что они для них временны. Сталину не хватало подлинной государственной мудрости верно оценить эти и другие подобные факты. Он уже стал пленником собственных ошибочных расчетов в отношении сроков нападения. И если, повторимся, Пакт о ненападении был в значительной степени вынужденным, то секретные соглашения с Гитлером были осуществлены в духе тех «тайных договоров», которые были в свое время осуждены Лениным. Нравственная позиция сталинского руководства в этом отношении была глубоко ущербной и даже бесчестной. После заключения Договора о дружбе и границе сложилась двусмысленная ситуация: СССР стал «невоюющим союзником» воюющей Германии…
Просчет Сталина и Молотова очевиден. Понятное стремление любой ценой уберечься от пламени войны сопровождалось принципиальной идеологической уступкой, внесшей сумятицу не только в сознание наших друзей за рубежом. Пропагандисты в стране и армии были поставлены в чрезвычайно тяжелое положение. Когда Мехлис был накануне подписания договора у Сталина, тот, выслушав доклад начальника ГлавПУРККА о политической работе в войсках, бросил:
— Не дразните немцев…
А затем пояснил: «Красная звезда» часто пишет о фашистах, фашизме. Обстановка меняется. У Гитлера не должно складываться впечатление, что мы ничего не делаем, кроме как готовимся к войне с ним.
Сейчас трудно установить, кому принадлежит инициатива «вмонтировать» понятие «дружба» в германо-советский договор. Если это было сделано советской стороной, — в лучшем случае выражает глубокое политическое недомыслие. Если стороной германской, — тонко рассчитанной диверсией в области общественного сознания целого народа. И в том и другом случае Сталин оказался не на высоте положения. Хотя Молотов позже и скажет, что Сталин, мол, «вовремя разгадал коварные планы гитлеризма», поверить в это трудно.
