Сложившаяся обстановка была более чем критической. Речь шла по существу о самом выживании Советского государства. В сложившихся экстраординарных исторических обстоятельствах оставался один выход: попытаться упредить события и пойти на компромисс с Гитлером. В этом случае открывалась перспектива, во-первых, отсрочить хотя бы на какое-то время прямое столкновение с фашистской Германией. Такая отсрочка была крайне необходима прежде всего в целях модернизации вооружений и вооруженных сил, разработки и осуществления широкой программы подготовки экономики к войне и, наконец, в целях заполнения пробитых репрессиями «брешей» в высшем звене военного командования. Во-вторых, открывалась возможность вбить клин в германо-японский альянс.

Направляя 20 августа послание И. В. Сталину с предложением подписать договор о ненападении, Гитлер предупреждал, что в противном случае СССР может оказаться вовлеченным в «польско-германский кризис». Предложения об улучшении советско-германских отношений делались германскими представителями и прежде, однако вызывали с советской стороны в лучшем случае уклончивый ответ. 30 мая, уже после замены М. М. Литвинова на посту наркома иностранных дел В. М. Молотовым, один из ведущих чиновников гитлеровского МИД констатировал в докладе руководству, что Германия «вносит инициативные предложения», но сталкивается с «недоверием» русских; в конце июня посол Шуленбург снова фиксирует «бросающееся в глаза недоверие» с советской стороны; 4 августа тот же Шуленбург доносит в Берлин, что СССР «преисполнен решимости договориться с Англией и Францией». И лишь теперь, 19–20 августа, когда стало окончательно ясно, что этим странам эффективный и равноправный договор с СССР просто не нужен, пришлось делать вывод, что соглашение с Германией — единственный для нас выход.

Можно спорить о том, не «перехитрил» ли Гитлер Сталина, добившись нейтрализации Советского Союза накануне военного конфликта в Европе. Думается все же, что такого рода умозрительные споры ведутся в отрыве от грозных реальностей конца второй декады августа 1939 года, когда от того или другого решения зависело, не окажется ли советский народ втянутым в войну с грозным противником.

23 августа в Москву прибыл министр иностранных дел Германии И. фон Риббентроп. В ночь на 24 августа после беседы Риббентропа с В. М. Молотовым и И. В. Сталиным был подписан советско-германской договор (пакт) о ненападении. В этом документе предусматривалось, что стороны будут воздерживаться от агрессивных действий и нападения в отношении друг друга и не будут поддерживать третью державу, если один из участников договора станет «объектом военных действий» с ее стороны. Стороны обязались также не участвовать в группировках держав, направленных против одной из сторон.

Нынешний уровень знаний позволяет утверждать, что одновременно с договором о ненападении был подписан «секретный протокол». В советских архивах он не обнаружен. Оригиналов нет и в западных архивах, нет вообще нигде.

Нельзя поэтому со стопроцентной уверенностью считать соответствующими действительности тексты распространяемых копий этого документа. Тем не менее очевидно, что Германия по секретному протоколу взяла на себя обязательства не допускать в случае войны вторжения своих войск в Латвию, Эстонию, Финляндию, Бессарабию (позднее также и Литву), а в Польше не продвигаться далее рек Нарев, Висла и Сан. Такие обязательства означали, что неминуемая в будущем фашистская агрессия против СССР могла начаться с рубежей на 200–300 км дальше от жизненно важных центров нашей страны. Значение этого обстоятельства для конечной победы антигитлеровской коалиции трудно переоценить.

Конечно, формулировки секретных договоренностей, если судить о них по текстам известных копий, неприемлемы политически и нравственно. Социалистическое государство не вправе было опускаться до уровня обычной в те годы империалистической практики разграничения «сфер интересов» и заявлять великодержавные притязания на «территориально-политические преобразования» в Восточной Европе. Все это заслуживает безоговорочного осуждения.

Война началась 1 сентября. Германские войска перешли польскую границу и начали наступление по всему фронту. Польский народ, польский солдат решительно встали на защиту отечества, заняли патриотическую, антифашистскую позицию. Отпор агрессору, оказанный народом, сделал необходимым и для тогдашнего польского правительства принять концепцию сопротивления фашизму. Несмотря на героическое сопротивление польских солдат и офицеров, численное и техническое превосходство немецкой армии дало себя знать.

Вплоть до середины сентября Советское правительство воздерживалось от каких-либо действий. Только 17 сентября, когда германская армия подходила к Бресту и Львову, штурмовала Варшаву, польское правительство фактически уже не контролировало положение в стране и военное поражение Польши стало очевидным, советским войскам был отдан приказ перейти границу и занять территории, населенные в подавляющем большинстве белорусами и украинцами.

По заключенному 28 сентября «Договору о дружбе и границе», размежевание между СССР и Германией было проведено примерно по так называемой «линии Керзона», определенной странами Антанты как восточная граница Польши еще в 1919 году. Это была этническая граница между польским населением, с одной стороны, и украинским и белорусским — с другой. Д. Ллойд Джордж писал осенью 1939 года польскому послу в Лондоне, что СССР занял «территории, которые не являются польскими и которые были силой захвачены Польшей после первой мировой войны… Было бы актом преступного безумия поставить русское продвижение на одну доску с продвижением Германии».

Политико-дипломатические усилия Советского Союза во время войны, нацеленные на создание сильного, суверенного польского государства, военные действия Советской Армии (а в боях за независимость Польши, которые мы вели плечом к плечу с польскими войсками и всеми польскими патриотами, погибли свыше 600 тысяч советских солдат и офицеров) — все это убедительное свидетельство того, что советская политика в отношении Польши не диктовалась какими-либо своекорыстными, а тем более агрессивными намерениями. Вся последующая линия СССР в польском вопросе не только не противоречила долговременным интересам польского народа, но неизменно направлялась на активную защиту его интересов на международной арене, на установление и международное признание новых справедливых границ возрожденной Польши.

Очень точную характеристику многочисленным зарубежным спекуляциям по поводу событий 1939 года дал М. С. Горбачев: «Говорят, что решение, которое принял Советский Союз, заключив с Германией пакт о ненападении, не было лучшим. Возможно, и так, если руководствоваться не жесткой реальностью, а умозрительными абстракциями, вырванными из контекста времени. И в этих условиях вопрос стоял примерно так же, как во время Брестского мира: быть или не быть нашей стране независимой, быть или не быть социализму на Земле»[27]. Ситуация в августе 1939 года действительно напоминала обстановку конца 1917 года — начала 1918 года, когда в партии шли дебаты вокруг брест-литовских переговоров и В. И. Ленин говорил: или наше правительство пойдет на заключение «мира похабного», или оно будет «сметено».

Как представляется, события 1938–1939 годов должны оцениваться исходя из реальной обстановки того времени и с полным учетом как узкоклассовой эгоцентристской, беспринципной политики Лондона и Парижа, так и субъективных ошибок и негативных сторон курса тогдашнего советского руководства во главе со Сталиным. Ошибкой было уже то, что в нашу дипломатию в сферу межгосударственных общений были привнесены элементы сталинских административно-командных методов. Очевидно, например, что Сталин не принял должных мер по укреплению новой границы, по целесообразному эшелонированию войск, вооружений и стратегических ресурсов.