— У меня это получилось, потому что сейчас Вальпургиева ночь, — произнес он, — когда завеса между мирами совсем тонкая.

Эта ночь наступает в канун мая, когда начинается Великий гон, а Эймутур, одинокий месяц, замедляет стремительный бег. Мне так захотелось очутиться дома...

— Грядут потери, — сказал Вуокко. — Еще более тяжелые. Скоро Один примет жертву.

Я хотел оказаться дома, более чем когда либо, хотел что-то спросить у Морского финна, который, как я знал, может путешествовать между мирами, он наверняка видел мою смерть, и я хотел передать с ним весточку, произнести последние слова о любви и дружбе. Но как только я открыл рот, он ударил в барабан и продолжал бить, и этот грохот наполнил все вокруг, а он все стучал и стучал…

Кровь стучала в ушах, каждый вздох отдавался болью в груди, меня стошнило; глотка горела огнем, нос пульсировал болью. В горле чувствовался железный привкус крови. Оспак пристально смотрел на меня, пока не убедился, что я очнулся, перестал надавливать мне на грудь, затем поднялся на ноги, я услышал хруст его коленей.

— Дурная привычка, — произнес он, — вытаскивать человека из воды, когда он почти утонул.

Черноглазая, словно сердитая мокрая кошка, хмуро взглянула сначала на него, а затем и на меня.

— Что же, постараюсь больше не тонуть, — сумел прохрипеть я в ответ, он рассмеялся и получил пощечину от Черноглазой, когда протянул грязную руку к моему носу.

— Похоже, твой нос проклят, — сказал он и слегка наклонил голову. — Он выглядит прямо, это если я смотрю отсюда. Но все же еще больше скривился.

Если я и испытывал боль, то это беспокоило меня меньше, чем мысли о случившимся. Я подумал, что Оспак погиб, свалившись за борт, и я сказал ему об этом, пока Черноглазая суетилась рядом.

— Я тоже так думал, когда пошел ко дну, — произнес он мрачно и показал мне черно-синюю рану на плече. — Веревка сначала чуть меня не убила, а потом спасла.

— Тогда тебя следует поблагодарить дважды, за то, что вытащил и меня.

Он усмехнулся.

— Не меня. Девчонку.

Я взглянул на нее, и девушка улыбнулась.

— Я сам хотел тебя спасти, — сказал я, и она уставилась на меня черными блестящими глазами.

Мне пришло в голову, что мы остались в живых только втроем. Мы насквозь провоняли черной болотной грязью, сидя на пропитанной влагой земле, перед нами стеной поднимался тростник, словно вздыбленная щетина на кабаньей морде.

— Где остальные? — спросил я, скривившись от боли, и кое-как поднялся на ноги.

Я ощутил усталость глубоко в костях, в голове стучало, грудь сдавило, лицо онемело так, что я его не чувствовал. Мы находились на суше, хотя земля под ногами была нетвердой, но все же здесь мы были в безопасности, особенно после бешеной реки. Воздух наполняла свежесть, буря наконец-то выдохлась, словно запуталась и распалась в ветвях и листьях кустов и деревьев. Где-то рядом прокричала невидимая птица.

— Где-то ниже по течению, — ответил Оспак, пожав плечами, — если они еще живы. Ты, я и девушка, мы запутались в одной веревке, вот что странно. Думаю, норны сплели ее не зря.

— Что ж, — сказал я медленно, словно налегал на тяжелый плуг, — нам нужно искать наш лагерь, если, конечно, он существует.

Я стоял покачиваясь. Черноглазая выпрямилась, отжала и поправила мокрые юбки и наклонилась за каким-то предметом, лежащим рядом со мной. Это оказался мой меч в ножнах, на навершии рукояти отсутствовало несколько серебряных украшений.

— Я вытащила тебя на берег вместе с ним, — сказала она тихо. — Пришлось его снять, он висел у тебя на шее и мог задушить.

Я ощутил на шее горящий рубец и прикоснулся к нему пальцами, размышляя о том, сколько сил ей понадобилось, чтобы вытащить меня. Я улыбнулся Черноглазой и взял меч — подарок ярла Бранда. По крайней мере, теперь у нас есть оружие, и я повернулся к Оспаку и показал ему меч, чтобы приободрить.

— Хорошо, потому что у меня только нож для еды, — ответил он и кивнул в сторону. — А еще неподалеку всадники, и они выглядят недружелюбно...

Я посмотрел, куда он указывал, и заметил шестерых всадников,они замерли на расстоянии выстрела и наблюдали за нами, с луками в руках, непринужденно сидя верхом на коротконогих лошаденках.

Я оглянулся на Оспака и взглянул на Черноглазую, их лица застыли как у каменных изваяний.

— Это мадьяры, — сказала она.

Слабое утешение.

А затем произошли две вещи. Странно, как человеческая жизнь может висеть на такой тонкой нити и зависеть от двух пустяковых событий — найти общий язык и потрепать пса за ухом.

Черноглазая шагнула вперед и окликнула их на своем языке, и, похоже, они ее поняли. В тот же миг из-за спин всадников выбежала собака, длинноногая гладкая гончая цвета пожухлого папоротника; она направилась прямо ко мне. Несмотря на короткую гладкую шерсть, она напомнила мне больших, серых, жилистых волкодавов, которые были у меня не так давно; нам пришлось съесть их в Великой белой степи, и от них остались одни лапы, о чем я потом сильно жалел.

Собака подбежала ближе и уселась, я сделал несколько шагов вперед, не больше, и потрепал ее за ухом.

Всадники зашевелились. Их вожак выехал вперед, развел руки и показал, что не вооружен; затем подъехал ближе, остановился и стал ждать пока я к нему подойду. Собака последовала за мной.

У него было смуглое лицо, черные усы и выбритый подбородок, темные глаза и высокие скулы. На голове — отороченная мехом коническая шапка, длинные волосы заплетены в сотни тонких косичек, скорее напоминающих веревки, он был в расшитой куртке поверх свободных широких штанов, заправленных в высокие сапоги, украшенные по бокам серебряными монетами.

Мы попытались найти общий язык и остановились на греческом. Он улыбнулся и положил ладонь на грудь.

— Бокени фа Ютос, — назвал он свое имя, как мне показалось. Позже я понял что его имя — Ютос, и он сын Бокени.

— Орм, — сказал я, ударив себя в грудь. — Рериксон.

— Ты из народа Аскоманни, из Волина, — сказал он, и я кивнул. Он нахмурился.

— Сипос говорит, что тебе можно доверять, — произнес он задумчиво.

Я не сразу сообразил, что он имел в виду собаку.

— Сипос, — сказала Черноглазая и встала рядом; собака лизнула ее руку и осклабилась, высунув длинный розовый язык. — Это значит «свирельщик». На мадьярском языке этих собак называют «визла», или борзая, эти собаки незаменимы на охоте.

— Ты из мазуров, — сказал Ютос, глядя на нее, и это было утверждение, а не вопрос. Затем он кивнул и развернул лошадь.

— Идем, — сказал он.

Оспак бросил на меня взгляд, и я пожал плечами. Мы вряд ли могли возражать, потому что остальные всадники приблизились и окружили нас, словно пастухи стадо. Мы направились на восток, удаляясь от реки, и это меня беспокоило, ведь мы удалялись от наших побратимов, так я и сказал.

— Если они еще живы, — мрачно ответил Оспак. — Это было большое дерево.

Мы миновали пойму, переходящую в невысокие холмы, прошли вдоль ручья, бегущего между огромных гладких камней, пока не достигли большой темной запруды, где и расположился их лагерь, состоящий из разномастных повозок: некоторые крытые, другие двухколесные, иные — с четырьмя колесами. Послышалось ржание лошадей, дым от костров стелился по земле, густой и едкий; женщина в бесчисленных юбках, присела у ручья и, заметив нас, улыбнулась.

Собака, низко опустив вытянутую голову, бежала принюхиваясь, словно шла по следу, и отозвалась хриплым лаем, когда мы оказались в центре круга из повозок. В свете костров ее тело казалось отлитым из червонного золота. Пес уставился на вышедших из воды уток, и Ютос рассмеялся.

— Дом, — произнес он, и мы не могли с ним не согласиться.

Мы подошли к огню, запах дыма костра показался мне пьянящим, как ладан, а его тепло напомнило, насколько мы промокли и замерзли.

Люди вокруг засуетились, нам дали одеяла, чтобы мы сняли мокрую одежду и завернулись в них, как мы из вежливости и поступили, затем нас усадили под куполообразный навес из грубой ткани. Одна женщина улыбалась и кивала, что-то тихо повторяя, но я ее не понимал. Она разбила яйца в котел, помешала бульон с ячменем и мясом, наполнила чашки и протянула нам. Я жадно ел, макая в бульон большие куски хлеба.