И никто, пожалуй, коли вдуматься, не желал смерти бабе горделивой, лишь поучить да строптивость сбить надеясь, но к утру нашли Предславу на пеньковой веревке удушенной. Между ивой плакучей и березой белой, на суку высоком, в последний путь отправилась та, что когда-то рукой, перстнями украшенной, указания людям раздавала, да грезила, что когда-нибудь и сама власти венец примерит.

На горе аль на пригорке, меж раскидистых лап вековых елей, а может за осинами стройными, в листву золотую укутанных, стоит изба добротная, усталого путника дымком из трубы подманивая. Но кто ближе подойти решится, да взглянуть за забор осмелится, окаменеет убранством двора пораженный. Там на травке вечно зеленой, да в любую погоду росой поблескивающей, грабли сами собой в пляс идут, листву опавшую с земли сгребая. Вслед за ними, метла скачет, дорожки камнем выложенные подметая, да тяпку к огороду подгоняя, где на ветках малины, откуда не возьмись арбуз прорасти может. Ну а коли такого дива не побоятся, да во двор таки зайти попробовать, то за смелость награду получить можно, в виде зрелища еще более странного. То глазам та не сразу веруешь, когда изба лесная, будто тварь, душу имеющая, на тебя глазницами окон со ставнями расписными хлопает, а потом с ленцой, старикам присущей, на курячьи ноги поднимается, досками деревянными крякая. Уж тогда наверняка, любой смельчак стрекача задаст, подальше от места проклятого оказаться надеясь, чего, собственно, хозяева не гостеприимные и добиваются, дураков, приключений ищущих, навсегда от дома своего отвадить надеясь. Говорят порой лесовик над путниками не угодными пошутить так любит, к избушке этой выводя, да потом посмеиваясь, когда охотники те, али ягодники, бегут сломя голову, корзины да луки свои бросая.

А в избушке той две женщины поживают, чай с вареньем попивая, о том, что близ дома их твориться не думают.

— А знала ли, ты Олюшка, что сан святой тебе дали, к лику бессмертных пред Богом причислив? — Морена, смешно глаза желтые щуря, на подругу свою смотрит, реакции должной ожидая. Ольга, насмешки ведьмы, как всегда, мимо сердца пропуская, лишь в чашку с чаем беззлобно фыркает, горячие капли фонтаном поднимая. Руки, кипятком подпаленные, об платье домашнее вытирает женщина, что когда-то княгиней земель русских была, да мнение свое о новости принесенной высказывает:

— Да какая же из меня святая? Что я дитятей чужих нянчила, али хлеб свой от живота отрывала, поселкам голодающим жертвуя? Что жила по совести, за слова свои ответ держа — то верно, но за это нимб к голове не прикручивают. А коль вспомнить о заповедях, кои горстями я нарушала, так по мне не крылья ангельские, а рога и копыта плачут. Это ж надо! Было время людей на смерть отправляла, не жалея, правом своим их жизни отнять считая. А древляне, которых если не живьем закопала, так в деревне пожгла, да не за ради дел добродетельных, а во имя спасенья своего. А то, что веру поменяла, богов наших предав, только выгоду от того учуяв? Хотя видать за то и сан дают. Коль первой в повозку к Единому впряглась, да крест на шею одела, то с души все грехи и сняла деянием тем. Верно ль сужу я, подруга? — Речь свою, чувствами негодующими полную, окончив, Ольга на ведьму смотрит, ответа дожидаясь.

— Чего распаляешься? Знаешь ведь, что сейчас уже все в Бога единого веруют. Так что не предатель ты, а птичка первая. — Морена, в свою чашку варенья по больше накладывая, запал подруги словами спокойными потушить пытается. — А может и к добру вера эта? Чего плохого в учениях библейских? Не убей, не укради, почитай мать и отца своего…. Нет ни блуда, ни погани…. К свету народ темный тянут, так может во благо то?

— Тянут, то тянут, а ради чего? Властью второй во всем мире священники стали, им почитай пуще князей уже кланяются, да слова их оспаривать боятся. А так ли святы отцы, что в храмах песни поют, Бога славя? Сами то следуют заповедям своим? Не воруют, да идолов не творят? Аль за медяшку лишнюю в путь последний убивца проводить откажутся? Сколько уже войн за Бога этого провели? Сколько людей, его именем прикрываясь, на смерть отправили? И все крестом грехи покрывают! Тьфу, мерзко прям. В наше время люди честнее были, и бесы их не путали, а сами за свои поступки ответ держали! А сейчас? Ханжество сплошное. — Ольга в гневе раскраснелась вся, словно от слов ее измениться что может. Скучно бабе, которая раньше деятельностью свой славилась, у печи сидеть, чай попивая, а тут новость такая, как не поспорить, да словами пустыми воздух не потрясти? Оттого продолжает женщина речь свою пламенную, с каждым словом сильней распаляясь: — Я сама власть имела, людьми управляла, и знаю, что не выйдет править, в крови не искупавшись. Так чего деяния свои высшей силой прикрывать? Нельзя удержать поводья, если лошадь жалеешь. Так и они, создали свою власть, поперек монаршей, и гляди, уж и Рюриковичи в историю ушли, а эти держаться. А разве ж удержались бы, коль еретикам существовать позволяли? Ведь те, своей ересью умы людские, порой на простые и верные мысли наталкивали, видать, за то и горели огнем очищающим. Так, что знай, мое слово, Морена, не нужен мне этот сан святой, ибо никто не свят, но бог с каждым, кто душу имеет.

Долго еще спорили девушки о том, о чем и знаний, быть может, не имеют, доводы приводя, да порой в мелочах соглашаясь друг с другом, не замечая как за окошком уж темнеть начало. Солнце, в лесу и без того не шибко яркое, за горизонт закатилось, в ветвях деревьев утопая, красными всполохами на прощанье небо окрасив. Месяц красавец, из-за тучки выглядывая, звезды на небосвод созывает, танцы волшебные танцевать. Где-то в дали старый филин довольно ухает, добычу хорошую увидав. И тихим журчаньем ручеек баюкает, тех, кто на покой ночной отправиться собрался. Спорить устав, да слова до дна вычерпав, умолкают женщины, к звукам леса прислушиваясь. Но ночной покой, карканье нарушает, и вот, секунду спустя у окна избушки ворон приземляется, клювом по ставням занятную дробь выстукивая, в щель между ними глазом черным заглядывает.

— Чего тебе, друг мой, верный? — Пуская в дом птицу, Морена спрашивает.

— Кар, кар.

— Неужто время пришло? — Видит Ольга, что подруга ее нервничает, но так как сама ворона не понимает, ждет, что ведьма ей ответит.

— Пришло, Олюшка, собирайся. Расцвел на опушке цветочек аленький. Торопись, не то не поспеем. — Метлу залихватски свистнув, Морена на нее на ходу запрыгивает, в не терпенье Ольгу дожидаясь. Подруга, платок на голову накинув, тоже на древко полезла, за ведьму руками крепко хватаясь.

Летят бесовки, торопятся, сухой ветер июньский их волосы лохматит и кожу сушит, но нет у них ни время, ни желанья, внимания на мелочи такие обращать. Уж сколько лет ожидания прошло, и вот в эту ночь, наконец-то, дивным цветом распустился папоротник. И коли успеют сорвать, да желанье заветное загадать, то будет конец у страданий их, жизнью вечной навязанных.

Уже на подлете к месту, о котором ворон сказывал, видят женщины, что не одни они к цветочку торопятся. Бежит меж деревьев столетних, юбками за коряги цепляясь, девушка юная, да босоногая, первой к цветку прийти надеясь. Кричат ей ведьмы, улюлюкают, но словно не слыша призывов их, селянка лишь сильнее к цели припускает. И вот, по велению Божьему, али проказе Велеса, уже в руках девицы босоногой цветок аленький от стебля оторванный. И губами мягкими шепчет девушка:

— Я, Лисовская Александра, дочь священника Гаврила, хочу миром править! Что бы боялись и уважали меня все, а выше меня лишь муж мой законный был!

И смеются ведьмы смехом не истовым, желанью глупому не удивляясь. Каждая из них у цветка того же просила, судьбу обхитрить надеясь. Но злодейка, потехи ради, не желает забаву свою прекращать, вместо освобождения желанного, все новых подруг подкидывая. Что поделать, скоро трое их значит, будет, веками жить, да ожидать, когда вновь распуститься папоротник.