Григорий, бороду поглаживая, о словах княгини думает. Опасное то дело, конечно. Не дай Бог прознает кто, не сносить тогда головы отцу святому, что из алчности да сребролюбия на ложь решается. Да только кто болтать то станет, коль из трех людей, что о заговоре знают, одна уж часов пять как мертва, вторая к вечеру такой же для всех стать желает, а третий — он, кто голову свою под топор класть не торопится. А коль откажет, то с палачом встречи точно миновать не сумеет. Уж княгиня милостью не радует, тех, кто приказов ее не слушает. Не любо Григорию на площади без головы, как куренку, бегать, а вот с монетками звонкими в страны теплые утечь — уже дело!

Кивает священник Ольге, из терема княжеского уходя, не долго думая, отправляется, по ярмарке последний разок погулять, яблочек моченых напоследок накушаться, да коли повезет петушков сахарных в дорогу дальнюю прикупить. А, что путь его не близок будет, со слов княгини Григорий явно понимает.

Ольга.

Муторно на сердце у Ольги. Тянет душу рука не видимая, болью в груди отдавая. Уйти решилась, сына с детьми покидая, в час не легкий. Да когда он легким то будет? Пора. Все конец свой имеет, у любой жизни закат быть должен, и так уж заметно, как отлична княгиня внешне от баб, что годами с ней равны. Более того, не любо народу языческому правление княгини христианской, от того трясет Русь, что не знает народ кому служить, да в какого Бога веровать. Коль уйдет сейчас безвозвратно, Святослав покой на земли вернет, да правителем полноправным станет. Хватит уж, за юбку материнскую руками цепляться, пора своим умом жить начинать. Мысли то верные, а сердце — предатель, тянет, отсрочить смерть липовую упрашивая, да годок другой близ сына побыть, внуков по нянчить. Да кого обманывает то княгиня? Люба Ольге жизнь прожитая, сколь страданий дала, столько и радости щедро отсыпала, и еже ли бы не клятва в страхе данная, осталась бы женщина подле сына княжить. Нельзя слово не сдержать, то, что Всевышнему дано было, оттого и страдает женщина, лазейки ища, да с совестью сладить пытаясь. Эх, еще б годок себе выторговать, да только сможет ли наново девку сыскать, что схожа с ней будет? Ох, цветочек аленький, и впрямь проклятьем стал ты, а не благостью. Жизнь хоть и длинную, да от власти хмельную прожила, а со счастьем бабьем так и не свиделись. Были мгновенья, из тех, о чем вспомнить радостно, да прошли, лишь осадок в сердце оставив. Пора. Не думала, Ольга, что о смерти мечтать станет, да когда в подвалах с внуками сидела, от печенега прячась, и знала, что коль войдет ворог в город, казнят Святославовичей пред глазами ее, поняла, что не должно старикам смерть потомков своих видеть. Все должно чередом своим двигаться. Уж лучше уйти, о судьбе не справляясь, да думать, что вечно живы те, кто сердцу дорог, чем каждый день ждать, что свое дитя хоронить придется. Пора. В последний раз, терем княжеский сверху донизу обойдя, поднимается Ольга в покои свои, да на лавку ложась, священника звать велит. Сама же глаза прикрывает, вроде как от усталости, а на самом деле, что бы слез ее никто разглядеть не сумел.

(*Пятнадцать кентинариев — это почти четыреста пятьдесят пять килограмм золота, которого византийский царь посулил русским за захват Болгарии. — Прим. автора).

(*Калика — странники на Руси, поющие духовные стихи и былины собственного сочинения. — прим. автора)

(*По сохранившимся описаниям печенеги характеризуются как узколицие брюнеты с маленькими глазами. — Прим. автора).

(*Беча — по одной из версий, первый князь печенег, от которого, вероятней всего, они и взяли свое название. В некоторых первоисточниках печенег называют беченегами. — Прим. автора).

Прекрасен день ныне. Погож! Солнце ласково землю пригревает, последнему цвету перед зимой долгой на теплится позволяя. Трава, местами жухлая, а кое-где еще по-летнему зеленая, голову запахами дурманит, так, что волей али нет, а подле поля остановишься, что б носом аромат втянуть, да помечтать маленько о днях грядущих. В лесах, к осени в золото приодетых, ягода перезревает, тяжелые ветви кустарников плодовых к земле клоня, на землю горстями ссыпается. Чуден да покоен день ныне, везде, окромя терема княжеского, где уж с утра раннего никто на месте усидеть не может. Ольга, что седмицу последнюю каждый день лекаря к себе призывала, ныне отъезда князя с сыновьями дождавшись, духовника своего звать велит. О чем за дверьми закрытыми матушка русская со священником беседует, никому не ведомо, да только выходит отец Григорий из залы переговорной бледный, аки снег по зиме. Сама княгиня в задумчивости по терему бродит, на слуг, что с вопросами лезут, грозно шикая, али и вовсе в молчанье рукой отмахивается, словно не люди близ нее, а мухи надоедливые. А к обедне, от трапезы отказавшись, в покои свои удаляется Ольга, вновь за Гришкой послать приказывая. Всполошились рабы, неизвестностью томясь, к Предславе за советом кинулись.

— Помоги, княжна, не ладное с княгиней творится, а что нам не ведомо. — В поклоне раболепном склоняясь, Ждана — ключница, что после высылки Малушки место хлебное заняла, распоряжений ждет. Но, не услышав от Предславы ни словечка, дальше продолжает: — Ольга ныне дважды священника призывала, а сама на лавке лежит, не поднимаясь, да глаза постоянно прикрыты, будто помирать собралась! Может, за князем гонца отправить? Али лекаря вызвать, хоть и не дала княгиня на то согласия?

— Коли звать знахаря не велела, то и нечего за матушку решать! — Радость сокрыть стараясь, Предслава рабыне отвечает. Неужто представится сегодня свекровь "любимая"? Неужто Озем с Сумерлой по душу ее явились, или кто там христиан в путь последний провожать приходит? О, как же улыбку сдержать, да не выдать торжества того, что сердце девичье из груди рвет! Сколько вытерплено, да выплакано Предславой было, неужто сегодня награда ей подоспела? Торжество не уместное, строгостью прикрыв, княжна рабыне приказывает: — И князя не тревожь, сама я к Ольге схожу, о здравии справлюсь.

В покои к княгине жена Святослава долго собирается. Пока платье рядное нашла, да рубаху под него, с рукавами золотом вышитыми, одела. Пока косу тяжелую заплела да под платок белый спрятала, повязав его так, как Ольга обычно носит — вокруг шеи обматывая. Пока поверх платка кичку рогатую одела, надеясь, что в скором времени сменит ее, венцом власти подменяя. К кичке позатыльник самоцветами расшитый да сороку кумачовую одевает, величия и стати себе прибавляя. Немного подумав, достает Предслава из сундучка бусы деревянные, да наручи из серебра черненого. Оглядев себя, убеждается вновь, что хороша, как и ранее. И в наряде том праздничном, выходит княжна из светелки своей, в покои к княгине направляясь. Походкой величавой, идет по коридорам, на слуг не глядя, да наново с теремом знакомится, уже ни как прихлебательница при правительнице великой, а как княгиня полноправная.

К Ольге в покои Предслава без стука заходит, движеньем руки служанку за дверь выгоняя.

— Добрый день, матушка, как здравие твое ныне? — Жена Святослава свекровь спрашивает, подле перины ее присаживаясь.

— Худо мне, Предслава, слышу голоса, что зовут землю покинуть, к предкам уходя. Чую не встречу уже рассвета более, сердце последние удары отсчитывает….

— Послать ли гонца за мужем моим — князем киевским? — Словами теми, княжна сказать хочет, кем в доме этом является. Не прислугой, которую Ольга шпынять может, но княгиней следующей.

— Не тревожь сына моего — князя киевского, да внуков моих — отраду русскую. — Не спускает Ольга Предславе слов не обдуманных. Злится невестка, что даже на смертном одре лежа, не желает свекровь власть ее признать, оттого, к лицу княгини склоняясь, шепчет зло матери мужниной, страх перед умирающей растеряв: