— Зачем женить? Что ж у меня рабыни кончились? Поди найди Переславу, вместе девок, что по краше отберите и ко мне приведите.

Солнце еще за леса перевалить не успевает, а пред Ольгой уж стоят девицы, одна другой краше. Телеса полные, волосами густыми до пят укрыты, червлёные губы в волнение покусывая, румянцем здоровым заливаются. Глаза опускают, видать уже знают, зачем позвали. Ольга меж ними расхаживает, как кобыл разглядывая.

— Эту вот. — Перстом на девицу полногрудую указывает. — У ней бедра хорошие, сыновей родить сможет, в муках не померев. Как звать тебя, девка?

— Эсфирь, княгиня. — Краснеет девушка, еще краше становясь.

— Вон все, ты останься. Не просто тебя позвала, дело важное. Сын мой душой черствеет, войной одной живя. Ты же девица пригожая, глядишь отогреется подле груди твоей. Сегодня в баню ступай, Переслава тебе сарафан принесет и в покои к Святославу проводит. — Смотрит Ольга на рабыню, а та с лица спадает, да белеет, румянец на глазах теряя. Губами синими шевелит еле-еле. Княгиня ахнуть не успевает, а Эсфирь уж в ноги ей падает, причитаниями разражаясь:

— Помилуй, княгиня, почто мне девице не мужней в покои к молодцу идти. Как в глаза людям смотреть буду? Помилуй, не простит отец мне, запорет на смерть, за дела такие. — И в горьких рыданиях, волосы на себе рабыня рвать начинает.

— Полно тебе, встань! — Ольга больно по щекам девицу бьет, в ум вернуть пытаясь. — Не на поругание отправляю. Будешь при Святославе как барыня ходить, никто слова поперек сказать не посмеет. А сына родишь, глядишь и сама княжной станешь! Взлетишь в небо синицей, никто руки поднять не посмеет. А отца твоего сама выпороть прикажу, коли слово мое оспаривать удумает. Вставай, не смей при сыне моем слез лить, не то дружинникам на забаву отдам. — Эсфирь, от слов этих слезами захлебнувшись, умолкает, и, с колен встав, отвечает тихо:

— Не будет слез больше, не надо к дружине. Власть твоя, что скажешь, то сделаю.

— Так то оно лучше. Ступай, Переслава заждалась поди.

Солнце уж во лесах скрылось, а Свенельд все науку свою в бестолковую голову Святослава вбивает, отзыва речам своим в глазах княжича не находя. Махнуть бы рукой, да нельзя, княгиня потом руку эту отрубит, дабы другим неповадно было. Смотрит старый воевода на молодца, вспоминая отца его. Тот тоже, потехи ради, мечом помашет, но как до дела доходило науку молча внимал. Святослав же мудрость знать не желает, в силу свою веруя. Только время выдается, к дружинникам бежит, с ними бьется, охотится, да байки солдатские слушает. Их почитает пуще матери, мненье воинское выше своего ставя. Негоже князю таким быть. Должно меру знать в братаньях, одно дело чарку делить, другое, когда солдат низкопоместный тебе указы дает. Пытается Свенельд ум в голову княжича вложить, да впусте старанья те. Никого, окромя бойцов своих слушать не желает Святослав.

Закончив болтовню пустую, уходит Свенельд, Святослава одного оставляя. Но недолго уединенье княжича длится, минуты не проходит, как в покои матушкина служка Переслава забегает:

— Здравье, княже, — мнется Ольгина наперсница, слова подбирая. — Тут матушка тебе подарочек прислала. Говорит, угрюм ты больно стал, развеялся бы, отдохнул. Вот, чтоб позабавиться девицу тебе направила. — С теми словами Переслава, из-за спины своей, грубо девушку выталкивает. Сама же юркнув за дверь, в коридорах гулких растворяется.

Святослав глядит глазам своим не веря. Пред ним девица, красотой знатная с ноги на ногу переминается, да краской заливаясь, сарафана подол теребит, глаз на княжича не поднимая.

— Так и будешь у порога стоять, али подойдешь ко мне? — Смотрит Святослав, как дрожат руки девичьи, как бледны губы, да глаза блестят слезами не прошеными. Видит, силится шаг сделать девушка, да не можется. Всю сковало стыдом и страхом. Осмеивает княжич робость ее:

— Что мне делать-то с тобой такою? Али матушка думает, что девиц пугливых мне сильничать должно? Плетьми тебя, что ли, сюда гнали? Поди прочь, пока слезами не разразилась. — Но девушка, вопреки ожиданьям княжича, не уходит, а пуще бледнеет. — Ты глухая что ли? Поди прочь, говорю. — Тут Эсфирь, не выдержав, на колени пред княжичем падает, да умолять начинает:

— Не гони! Аль не красива? Нет мне дороги обратно, коли матушка твоя узнает, что прогнал меня, отдаст на забаву дружинникам.

— Так глядишь, то к лучшему, хоть бледнеть пред мужиком перестанешь. — Злится княжич глупости бабской. То трясется, дура, то на колени падает. — Скажи, почто ты мне тут? Али есть, что предложить, чтоб остаться?

— Есть. — И дивясь своей смелости, сарафан с себя Эсфирь снимает, на встречу Святославу шаг делая.

— Тошно мне, Лют. — Улеб в чарку медовую заглядывает, ответы на вопросы не высказанные ища.

— Так ты, князь, на мед поменьше налегай, а то так и голову свою во хмелю оставишь. — Лют сердится, уже второй день у кузнеца гостят они, в Новгород направиться боясь. — До города две версты осталось, а мы все воду в ступе толчем.

— А что кроме меда князю опальному остается? Выгнали с гнезда родного, как сына нерадивого. — Тоскливую песнь Улеб вновь затягивает.

— Ты еще в слезы, аки девка деревенская, вдайся. — Из под носу княжеского Лют чарку отодвигает, водицы студеной вместо того подавая. — Давай уж, княжич, с лавки вставай, загостились, пора и честь знать.

Так и собираются, дом хлебосольный покидая. Уж у порога, Улеб Сладу, из сеней подглядывающую, замечает. Кличет ее, думая, что коли выйти не побоится, с собой заберет. Но дочь кузнецкая в избе прячется, ярким сарафаном напоследок мелькнув.

Ухмыляется княжич, подумывая, что еже ли все по его сложится, за девкой вернется. Больно по сердцу Услада пришлась. Ну а коли не сложится, то лишь воронье ему, да земля гнилая друзьями будут. Хмурый Лют, лошадей стреноженных освобождая, дружинников погоняет, чтоб шевелились окаянные, на кузнецких харчах обленившиеся. Воины не спеша хозяину избушки кланяются, сытые животы почесывая, за околицу удаляются. Все при деле, у каждого своя забота, и никому нет дела до девушки Слады, что под крышей лубяной избы, зарывшись носом в травы сушеные, рыдает, с мечтами о княжиче прощаясь.

— Далече ль еще, Лют? — Улеб с коня спрыгивает, ноги разминая, головой крутит, местность не признавая.

— Да уж прибыть должны, а лес все не кончается. Надо бы гонца заслать, а то солнце к закату клонится, на ночлег вставать али нет решать пора.

Заслав мальчонку младого дорогу разведать, мужчины, сомненьями не терзаясь, на землю от дождя сырую садятся, от скачки отдыхая.

— О чем помыслы твои, княжич? Больно вид загадочен, о чем сердце твое печалится? — Лют травинку пожевывая, за Улебом наблюдает.

— Было дело, весен несколько назад, знакомец мой Владимир, речь странную предо мной держал. Говорил, что нет места мне на Руси близ матушки. Изведет меня Ольга, сына своего кровного спасая. Говорил, что удар упреждать надобно, да прежде них дела делать. — Смолкает Улеб, свои же слова обдумывая.

— Впусте ты думам предаешься. Известен знакомец твой, Ольга его и не скрывала. И речи те, он тебе пел, что бы княгине горсть земли в бочку с медом кинуть, а ты по сию пору обиду у сердца носишь. Охолонись! Кого в голову пускаешь? Уж сгинул Владимир, а слова его живы.

— Зря ты, Лют, любые слова неспроста рождаются, в любом сказе смысл есть. И коли бить не чем, то и не бьют. А раз судно течь дало, значит, брешь искать надо. — Не успевает княжич думы свои в слова обличить, как парнишка, вперед засланный, возвращается.

— Рядом, уж за холмами врата градские видать. Я по-далече проскакал, что б ранее нужного нас не выдать.

— Дело, юнец, — Лют бороду поглаживая, улыбается довольно. — Пущай не ждут нас, так и слухи узнаем и на люд поглядим.