— Это ведь твой сон, — начал я.

— Но я не могу повлиять на сад. Никак.

Тут я нахмурился. Невозможно. Материя сна подчинена владельцу, и если он сознаёт себя внутри, у него нет пределов и нет границ его силы.

— Значит, это не твой сон, — сказал я очевидное. — Тогда это и не сад. Нужно найти истинный облик.

— Оно живое?

— Очевидно.

Мы обошли сад кругом. С этой стороны задача оказалась несложной и почти не заняла времени. Сад был словно больше внутри, чем снаружи. Вот только понятнее он не стал.

— Что ты вообще чувствуешь? — спросил я Дэйна.

— Покой? Или злость… — он задумался. — Хороший вопрос.

Я и сам не мог понять своих ощущений. Покой сплетался с агрессией, и я словно медленно вскипал в солнечном свете. И тут мне опять вспомнилось зеркало.

— Зачем тебе зеркало? — повернулся я к Дэйну.

— Зеркало? — но он не понимал. В нём не было и проблеска мысли. Зато я точно помнил сейчас: зеркало — это вход и выход. Который я оставил внутри, в беседке. Который я мог найти в любой момент, нащупать и…

Мотнув головой, я зажмурился. Сильный аромат роз сперва едва не сбил с ног, вот только теперь аура сада ничуть не работала на меня. Я подхватил зеркальце со столика и вышел под солнце. Теперь мне нужна была не изгородь, не граница, я искал сердце сада.

Поплутать пришлось немало, но наконец я оказался на лужайке, трава здесь стояла высокая, а в самом центре находилась скульптура — нимфа рассматривала себя в зеркальце, у которого не было стекла.

Совместить…

И едва я это сделал, как мир задышал и преобразился. Нимфа ожила и взглянула на меня, чуть сощурившись.

— Зачем ты помог Дэйну? — спросила она.

— Он попросил.

— Но это его урок.

— И в чём он состоит? — я улыбнулся, она качнула головой.

— Не помню.

— Так значит, он его уже выучил, — развернувшись, я пошёл прочь из сада, а едва переступил плоский камень, как проснулся на крыльце своего дома. Осколки чашки искрились в солнечных лучах.

«Интересно, кто же для него эта нимфа?» — подумал я прежде, чем сон окончательно ускользнул. Но ответа не было, лишь ярче разгорался весенний день.

========== 094. Сказка для Сказочника ==========

Утром в ящике обнаружилось письмо. Плотный конверт из чуть розоватой бумаги пах почему-то травами и летом, с задней стороны он был запечатан сургучом, обратного адреса не оказалось, а размашистый почерк я не узнал.

Сделав себе кофе, я расположился в гостиной и осторожно вскрыл послание, десяток тончайших листков выпорхнуло ко мне на колени. Всё стало ясно, едва я прочёл первые несколько строчек.

Сказочник… Тот самый, что заблудился в саду, потому что забыл сочинить двери! Как, кажется, давно это случилось! Сколько уже миров пролегло между нами, сколько реальностей, эмоций и встреч отделило нас друг от друга. И вот — неожиданное письмо!

Удивительно, на что только может быть способна почта, какие тайны и истории она может внезапно принести, как умеет связывать пространство и время.

Я вчитался, позволил строкам околдовать меня. Эти сказки, чистые, как апрельский день, яркие, точно солнечный луч, сразу запали мне в память. Они были краткими, но ни одна не казалась незаконченной.

Конечно, на такое письмо следовало ответить. Нужно было отыскать в памяти сказку и записать её.

Например…

***

Дом стоял на отшибе, прятался от остальной деревеньки за разросшимся кустарником, даже дорожка, что вела к нему, заросла сорной травой. Давно над крышей не поднимался дымок, не открывалась дверь, и, наверное, местные ждали, когда же дом окончательно обветшает и завалится. Отчего-то зайти на отделённый живой изгородью участок, пока дом ещё маячит и таращится окнами, неприкрытыми ставнями, им было боязно.

Так продолжалось из года в год — дом не сдавался времени, соседи ворчали и поглядывали на него, но однажды ночью что-то изменилось. В сумраке, в темноте кто-то проник на запретную делянку, раздвинул колючие ветки изгороди, перешагнул порог и впервые за много лет разжёг керосиновую лампу, предварительно сняв с неё паутину и протерев стекло от пыли.

Свежий керосиновый запах да тихое пламя мгновенно оживили комнату. Тут же в ней закипела работа. Кто-то старательно избавлялся от пыли, гонял пауков, собирал в кучу ветхие вещи и хлам.

Когда рассвело, деревенька изумлённо вздохнула: у дома ярко горел костёр, пламя жадно пожирало старьё и хлам. Окна сияли намытым стеклом, над крышей вился дымок.

Кто-то поселился на отшибе, не спросив, не представившись, не испугавшись старого дома.

Весь день соседи бродили вокруг, не спеша переступать границу, стучать в калитку или звать хозяина. Собираясь у колодца, они снова и снова делились тем, что успели углядеть — крыльцо чисто выметено, двери распахнуты, сквозь них виднеется чистая белая скатерть, которой теперь укрыт стол. На окошках белые же шторы, короткие, но с вышивкой. Коврик на полу полосатый, смешной.

Но хозяина никто не рассмотрел. Будто дом сам себя убрал, сам из себя хлам вынес.

Ближе к закату староста всё же решился пойти поговорить с хозяином напрямую.

— Если он тут не по праву? — степенно говорил он, пряча за этими словами настоящий страх. — Ежели нет у него никаких документов? Нельзя тогда ему тут жить.

— Нельзя, — подпевали из толпы. Дом давно всем стоял поперёк горла, сколько раз хотели бы местечко это разделить, а теперь ещё какой-то хозяин выискался.

Старосту проводили почти всей деревней, но едва он стукнул в калитку, как все тут же отступили, спрятались в зарослях, притаились.

Дверь домика распахнулась, тёплый жёлтый свет языком упал на крыльцо. В этом луче силуэт хозяина размывался, таял, чёрт разберёт, каким он там был.

— Староста я, — басовито рыкнуло от калитки, хотя никто не слышал вопроса.

Силуэт пропал с крыльца, а затем петли калитки заскрипели. И снова ничего было не разобрать, только на мгновение широкие плечи старосты заслонили луч, а потом и вовсе дверь закрылась.

***

Рыжая девица смотрела с прищуром, глаза её — медовые, как у кошки — нагоняли на старосту жуть.

— Я вот… хотел спросить что, — замялся он. Готовясь к разговору с мужчиной, он никак не мог начать.

— Этот дом мне бабка завещала, — сама сообразила девица. — Вы уж и не помните её, давно она ушла… — замолчав на мгновение, девица улыбнулась. — Но дом меня дождался.

— Так это… теперь тут жить будете? — староста протёр вспотевший лоб.

— Буду, — кивнула рыжая, — буду жить. Собаку заведу, кошку. Чёрную.

Она лукаво усмехнулась, а староста почувствовал, как сердце прихватило.

— Водицы… бы, — прошептал он.

— Что-то вы бледный весь, — девица метнулась по кухоньке и подала ему ковш с водой. — Пейте, пейте же. В ней жизнь…

Староста сделал глоток, и тут же всё отпустило. Вкусная была вода, совсем не та, что в общем колодце. Да и девица вон какая ладная. Кому придёт в голову с такой-то воевать?..

— Не любят у нас дом этот, — поведал староста, допив ковшик. — Не любят, развалить хотели, да страшно. Вот и теперь места себе не находят.

— Ничего, найдут, — успокоила девица. — Меня Марьяной зовут. Да вы ступайте домой. Вот пирог — супруге отнесите, пусть она порадуется.

— Да уж, она любительница, — закивал староста и сам не заметил, как уже остался один за калиткой. В руках его был поднос с пирогом, заботливо прикрытым белым расшитым полотенечком.

Стоило отойти подальше, как старосту тут же обступили со всех сторон.

— Что? Ну что? Кто?.. — посыпались вопросы.

— Марьяной звать, — спокойно отвечал староста, хоть и изрядно разозлился на настырных. — По домам идите, хорошая девушка приехала, дом выходит. Кто там может? Помочь бы ей, а то не всё женские руки способны сварганить.

Народ отступил, недоумевая, чувствуя что-то неведомое, а староста вдруг окликнул:

— Эй, Вард, у тебя там собака щенилась недавно?

— Ну да, — отозвался местный кузнец.