И засмеялась. Это был хороший смех, но… всё же чудилась в нём горчинка, кислинка, не радость. Свободной она смеялась лучше. Я только теперь почувствовал разницу так ярко.

Но разве это не означало, что… смех уже утрачен?

Она что-то прочла по моему лицу и нахмурилась, но не решилась озвучить то, что я подумал, то, что она внезапно поняла. Снова налетел ветер, свет померк — на солнце набежала тучка.

Можно было сказать: «Нет, ты должна рискнуть, ты ведь странник». Но когда странник боится, разве он остаётся странником? В нём точно что-то гаснет, и ветер не поможет отогнать такое облачко.

— Ты не можешь так думать, — укорила она меня.

Я молчал. Нестерпимо захотелось, чтобы дверь тут же оказалась передо мной, чтобы она открылась и выпустила меня отсюда. Потому что мир стал тягучим и душным, пусть май, и ветер, и свет. Что за реальность, если тут только те, кто убегает, те, кто прячется.

— Ты заставляешь посмотреть на всё под другим углом, — фыркнула она, поднимаясь. — Неприятно.

— Но необходимо, не находишь?

— Ты прав.

Снова в полную силу засияло солнце, она же одёрнула платье.

— Мне нужно остричь волосы и собраться в дорогу…

И легко унеслась прочь.

Повалившись в траву, я смотрел, как на синем небе вычерчиваются ветки цветущих вишен. Мне было и тревожно, и радостно. Вернувшаяся на пути странница — это здорово. Но будет ли звучать её прежний смех?..

***

Из этого мира мы ушли вместе, вслед за нами в дверь вырвался вихрь белых лепестков. Выход закрылся, май остался позади, а мы замерли в сердце января.

— Знаю это место, — прошептала она. — Но хочу в другое, — и почти сразу прыгнула в новую дверь.

Я молчаливо пожелал ей хорошей дороги, а сам направился вдоль замёрзшего ручья к лесу. Хотелось немного побродить и почувствовать морозец…

***

Мы встретились через много миров, снова горел костёр, снова велись разговоры, пелись песни, рассказывались легенды. Мы же сели рядом, и она протянула озябшие ладони к огню, улыбаясь.

— Как дороги?..

— Замечательно, — лукаво покосилась она на меня. Короткие волосы едва закрывали уши.

— А смех?

— Ну так расскажи мне что-нибудь?..

И я начал рассказывать. Про ежат, которые гонялись за хитрой мышью, про кота, которого обманула сорока, про рыбок, которые проучили рыбака. Я говорил про деревню, где всегда звучит музыка, про дожди, которые стучат только в такт, про деревья, что разговаривают со странниками.

Она слушала. И смеялась.

И слушали, и смеялись, и хлопали в ладоши все, кто сидел в тот вечер у огня. Ночь полнилась искренней радости, чистой дружбы, мягким теплом.

Поначалу я вслушивался в её голос, вслушивался в её смех, но вскоре расслабился. Там уже не было горчинки, там не звенели осколки, всё было цельным, ярким, звонким. Она стала прежней или переродилась иной, ещё сильнее и лучше. Она не боялась.

Страх, тот самый господин, что так напугал её, не бродил вокруг нас, хоть я знал — он рядом. Он всегда рядом. Но она больше не боялась встретиться с ним лицом к лицу. И никто из нас не опасался этого.

Мы смеялись, пели и рассказывали истории, как положено путникам, странникам, тем, кто скользит между мирами.

Громче всех звучал её смех.

========== 082. Перерождение ==========

Ночь вокруг казалась пропитанной влагой, воздух дышал сыростью. Я стоял на знакомом берегу северного моря и смотрел, как в бухту величаво заходит корабль. Маяк на скале поодаль бился сердцем.

Тут всё изменилось, всё стало живым, больше не ощущалось глухого отчаяния. Маяк горел, и мир стал иным. Вернулись корабли. Но я ещё помнил, как было прежде, потому удивлялся и радовался.

Когда она подошла сзади и положила тяжёлую ладонь мне на плечо, я усмехнулся, не поворачивая головы.

— Здесь мне больше нечего делать, — прозвучал её голос.

Корабль сбросил якоря, опущенные паруса навевали мысли, что он уснул. Люди что-то сносили на берег, но в сумраке было не разобрать, только метались звёздочки факелов.

— Пойдёшь искать иные маяки?

— А ты?..

Её вопрос застал меня врасплох, потому я пожал плечами вместо ответа. Сегодня путешествия мои были бесплодны и, наверное, не имели смысла. И я бы вечность ещё стоял и смотрел, как засыпает порт.

— Хорошая ночь, чтобы найти другую дорогу, — она будто бы размышляла вслух. Светлые волосы почти развеивали царивший вокруг мрак.

— Думаешь? — переспросил я. — А если даёшь дороге найти себя?

— И для этого подходящая, — она засмеялась. — Скоро я открою дверь, пойдёшь со мной?

— Смотреть, как ты зажигаешь новые маяки?

— Уже не маяки, — она задумчиво взглянула на море и снова посмотрела на меня. — Этот путь для меня закончился.

— Интересно, — хотя ещё недостаточно, чтобы мне хотелось идти. Море шумело, ветер качал влажную темноту. — Звёзды? Миры?

— Нет… — она неуверенно хмыкнула. — Пока не знаю.

Что-то в её голосе заставило меня взять её за руку. Пальцы оказались холодными и даже дрожали.

— И где дверь?

— Там…

Она повела меня к холму, мы шли в темноте, уходя всё дальше и от моря, и от маяка, и от порта. Влага оседала на лицах, текла, точно слёзы, пропитала куртки. Ветер подталкивал в спину, сухие травы шептали, и шуршали, и цеплялись за штанины. Мы шли долго, и она находила путь в темноте, а мне оставалось только медленно двигаться следом. Иногда я оступался, она поджидала меня, и во мраке светилось, сияло, как подсвеченное изнутри живым огнём, её лицо.

Я почти сравнил её с луной, когда мы забрели в заросли кустарника и она посмотрела на меня сквозь колючие ветки.

Нам не было нужды говорить. Наблюдая за ней, я вдруг понял, что вместе с этим миром и она сама поменялась. Её фигура, прежде такая… массивная?.. стала по-юношески стройной и тонкой. Она исхудала, а запястья оказались такими острыми, с выступающей косточкой, будто ими можно было порезаться.

Волосы отрасли, они теперь падали волной ниже талии, больше не порхали пушистым облачком. И не сияли так. Весь свет сосредоточился в тонких чертах лица, будто спрятался туда, вглубь.

— Здесь, — вывела она меня на вершину холма.

Мы стояли на небольшой площадке, в полном мраке. И только она сияла рядом со мной. Сияла, но не рассеивала тьму.

«Кто ты теперь?» — мельком подумал я, не задавая вопроса вслух.

Изменчивость захватила меня, я больше не был уверен, что останусь прежним.

Мы стояли долго, быть может, почти полчаса. Мы пропитались влагой, и солью, и запахом близкого шуршащего моря, мы заполнились шорохом трав. Мы смотрели на голубой свет маяка, ничего не освещающий для нас.

Потом открылась дверь. Она оказалась ещё темнее, чем мрак, нас окружавший, вот только из проёма несло летним теплом. Только тогда я понял, что промёрз до костей.

— Пойдём.

И я шагнул следом, как будто желал только согреться, а больше ничего.

Летняя полночь была переполнена звёздами. Мы встали среди улицы, очертания домов едва вырисовывались.

— Город пуст, — удивился я, она же только кивнула.

Звёзды не давали света, но я заметил, что и её лицо гаснет, выцветает, сливается с тьмой.

— Приходи сюда позже, тут будет хорошо… весело, — она чуть улыбнулась, и свет внутри неё окончательно померк. — Я стала другой.

Я бы кивнул, но мне всё ещё казалось, что утрата света — это больно. Я только не хотел спрашивать в лоб, искал отгадки.

— Иди вперёд, — попросила она, ничего от меня не дождавшись.

Камень мостовой отзывался гулко и дробно, я двинулся дальше, едва не вытянув руки, потому что темнота разоружала, кружила голову. И снова мы шли очень долго, а улица всё не кончалась.

Наконец справа вырисовался единственный светящийся дверной проём.

— Это для тебя, — сказала она тихо. — А я сначала зажгу рассвет.

Видимо, это было таинство. Я не спорил, только перешагнул порог…

***

…Заря разгоралась алым, море шептало, набегая на берег. Другое, не северное. Я почти согрелся и поднялся с песка. Пора было возвращаться домой, я слишком долго мотался бесцельно, но отчего-то всё не хотелось уходить. Дверь ждала меня уже час, и скоро её терпение могло иссякнуть.