Животные и птицы как будто ещё не пришли, иные существа, более разумные — уже полностью исчезли.

Одно было ясно — здесь не происходило ничего чудовищного. Не было бойни, никакого уничтожения. Те, кто ушёл, сделали это без спешки, собрав всё, что могло бы о них рассказать.

Строения не могли мне поведать, какими были здешние обитатели. Можно было судить только об их росте — но тот оказался слишком близок к человеческому, чтобы, уцепившись за это, воображение могло дорисовать какой-либо причудливый облик.

Стальные стены, многогранные с провалами окон, лишённых стекла, не несли никаких изображений, не было даже орнаментов, не было иных красок, кроме хрома. И там, где он сиял ещё столь же ярко, где он ещё отражал, не замутившись от ветров и песка, множились мои удивлённые отражения — и только.

Гроза же подобралась совсем близко, и я перемахнул ближайший подоконник, заодно решив не только найти приют от ненастья, но и увидеть город изнутри. Однако и здесь стены молчали. Ничто не рассказывало о том, кто когда-то жил здесь.

И жил ли вообще?

Может, этот город пророс сам собой, никому никогда и не нужный? Вышел из тела горы, вместе с кустами боярышника, дрока, лещины? Вместе с цветущим шиповником и сотнями других растений?

Может, он не был кем-то построен, не имел назначения, а всего лишь игрушка реальности, которая осталась загадкой для путников, но никогда не была необходима кому-то ещё?

По улицам загрохотал ливень, он наполнил тонкие водостоки, и те запели, он бился в железные стены, и они гудели басом. Словно я оказался в водяном органе, который оживился с приходом музыканта.

Кое-где просачивались капли. В тех местах на стенах виднелись ржавые потёки — единственные росписи, украшающие пустынные помещения. Я шёл из комнаты в комнату — не было дверей, как не оказалось стёкол в окнах. Я поднялся по лестницам на несколько этажей, но всюду находил ту же картину — лёгкое разрушение, сталь, хром… и никаких упоминаний о том, что здесь когда-то был кто-то кроме.

Запоздало подумав, что город ядовит, оттого живые существа не заходят в него, я присел на узкий подоконник и выглянул на улицу. Не слишком широкий проход превратился в ручей, весёлые пенные струи воды бежали по нему, плеская на стены домов, устремлялись из открытых зевов водосточных труб, смеялись и рокотали, вторя грому.

Я не чувствовал опасности, но был очарован.

Немногим позже я продолжил подниматься с этажа на этаж. Хоть я не любил лестницы, здесь они влекли и уводили всё выше и выше. В конце концов я выбрался на широкий балкон под козырьком, с которого низвергался целый водопад — гроза и не думала утихать.

Усевшись на ребристый поблёскивающий пол, я прикрыл глаза, слушая музыку ливня. Город продолжал петь, гулкий и звенящий, он смеялся грому в лицо. И я погрузился в странную дремоту, лишь краем сознания успев удивиться, что, быть может, вот так город и забирает чужие жизни, чтобы питать свою. Стальная сирена среди предгорий, в окружении зелени и свежести мая…

***

…А разбудил меня раскат грома.

Я поднял голову с подушки трав. Боярышник колыхал ветвями, ветер был свежим и нёс аромат приближающегося дождя. Туча, спустившись по склону горы, зависла над долиной и метала молнии, глухо ворча.

Город внизу потерял блеск, казался серым и немного, самую капельку, зловещим.

Теперь я не стал спускаться. Ожидая ливня, я раскинул руки в стороны, почти призывая ненастье обрушиться прямо сейчас, вымыть из меня тягучую песню стальных водостоков.

В тот миг, когда начался дождь, передо мной раскрылась дверь, и я шагнул в неё, отказавшись решать загадку покинутого всеми города…

========== 061. Библиотека ==========

Библиотека, казалось, не имела ни начала, ни конца. Попасть в неё получилось бы только внезапно, а отыскать дверь, которая вывела бы наружу, куда-то, откуда открывалась возможность рассмотреть настолько вместительное здание, было невозможно.

Многочисленные залы, каждый из которых простирался так далеко, что углы тонули во мраке, а то и в тумане, и чей потолок возносился на два, а то и три этажа, бесчисленные лестницы — ступени готовы вести и вести, уютные закоулки, где высились дубовые стеллажи, но главное — полки, полки и полочки, заставленные самыми разными книгами… Такой представала библиотека перед каждым путником, странником, скитальцем, перед любым, оказавшимся внутри.

Корешки мерцали позолотой и серебром, были гладкими, шероховатыми, тёмными, светлыми, истрепавшимися и новыми, кожаными и ткаными. На них поблёскивали драгоценные камни, вились причудливые названия или не оказывалось совсем ничего. Большие и маленькие, тонкие и толстые, они так и манили к себе, хотелось взять их в руки, раскрыть… прочесть.

Вот только у всех этих книг была одна общая деталь — страницы в них, сколько б их там ни оказалось, были пусты. Совершенно пусты, ни единой буквы, ни одной картинки, ровным счётом ничего, девственная пустота непотревоженной чернилами бумаги.

Потому что эта огромная, наверное, бесконечная библиотека хранила в себе нерассказанные истории. А может, и несочинённые. Потому что кто поручился бы, что все они уже успели зародиться в фантазии какого-нибудь писателя или мечтателя…

Можно было целыми днями бродить от стеллажа к стеллажу, брать и ставить на место увесистые и совсем лёгкие томики, чтобы пытаться понять, какую же сказку они в себе должны содержать, какие строки должны прятаться под обложкой. Да вот только отгадки всё равно бы не попалось.

Иногда же, если смотреть на стеллажи особенно внимательно, ничуть не отрываясь, можно было заметить, как вместо какого-нибудь томика образуется пустое место. Уже через мгновение оно исчезало, на место одной книги вставала другая, но всё же этот удивительный единственный миг, когда какая-то история наконец-то обретала слова, оказывался зримым, почти осязаемым, реальным.

И даже чудилось: если запомнить корешок исчезнувшей книги, то в какой-нибудь другой библиотеке получится найти и наконец-то узнать, что за рассказ ждал своего часа.

***

Я попал в библиотеку случайно, едва успев осознать, что совершил переход. Где-то здесь, очевидно, прятались и мои нерассказанные истории, и потому я шёл мимо стеллажей, мягко касаясь корешков, поглаживая их, как котят. Может, они скучают по ласке?

Разные на ощупь корешки, необыкновенный аромат бумаги, и сухого дерева, и — немного — пыли… Здесь было слишком чудесно, слишком хорошо, чтобы вот так просто повернуть за угол и уйти в иное пространство.

Когда я вошёл в сравнительно небольшой зал, в центре которого высился письменный стол, мне даже стало интересно, не обитает ли именно здесь таинственный Библиотекарь? Кому-то же нужно следить за всем этим богатством! Что за сущность может совладать с таким количеством томиков?

Но никого поблизости не было, только книги будто бы смотрели на меня с полок.

Я подошёл к столу. На зелёном сукне лежал единственный белоснежный лист, рядом с которым покоилась изящная перьевая ручка. А больше ничего и не было, кроме белоснежной плоскости чистой страницы. Как намёк, что только она и важна.

Мне нестерпимо захотелось написать хотя бы несколько слов. Одна из историй пришла ко мне и теперь просилась на бумагу. Настойчиво стучалась, зудела на кончиках пальцев.

Закрыв глаза, я прислушался к ней, желая разобраться получше в её сбивчивой речи. Такое случается, что сказка, история, зарисовка приходят совершенно неготовыми к тому, чтобы их… изложить. Сначала их нужно понять, вместить в себя, прочувствовать, чтобы каждое слово стало чётким, отточенным… И я слушал. Я слушал самого себя.

В тишине библиотеки я разбирал слово за словом новую историю, а где-то на полке бледнел, таял, растворялся в воздухе корешок книги, в которой раньше эта история ожидала своего часа.

Наконец я сел к столу и взял ручку. Она хорошо лежала в пальцах, хоть и оказалась массивной, даже тяжеловатой.

Первая строка почти сложилась, я аккуратно коснулся бумаги пером, капля чернил напитала острый носик, и вот уже потянулась первая буква. Возможно, мой почерк нельзя было назвать красивым или изящным, но зато он был уверенным и чётким:..