Легенды не описывали сокровище конкретно, нашёптывали, что нужно быть чистым сердцем и помыслами, и конечно, скитальцы и искатели только озлобленно ругали друг друга на все лады, подтверждая косвенно и прямо, что они ничего недостойны.

Иногда охота за сокровищем утихала, иногда — разворачивалась пуще прежнего, а порой кое-кто и вовсе заявлял, что все легенды лгут. Лес всё так же возносил в небо ветви, давал приют птицам и животным, всё так же расцветал весной и множил краски в осенние часы.

«Неизменность, — шептали иные старики, что в юности тоже прошли лес из конца в конец, — вот его тайна. Вот его сокровище. Мы конечны, а он — неизменен».

Не находилось отчаянных голов, чтобы опровергнуть такое. Даже к опушкам не подступались с топорами или огнём, побаивались, что если проверить лес на неизменность, можно разгневать что-то по-настоящему страшное. Так что иногда лучше всего было признать именно такую точку зрения.

Однажды в те края забрёл издалека странный путник. Он не просил приюта, отказывался от еды, был нелюдим и боялся собак. Не задержавшись в селении и дня, он направился в лес, будто именно он мог укрыть и приютить лучше всякого дома.

Был странник одет в серый плащ, капюшон скрывал его лицо, а голос его оказался таким тихим и свистящим, что никто его не запомнил. Знал ли он о сокровище лесном? Вряд ли, ведь не говорил ни с кем и пары мгновений, так что принять его за искателя было почти невозможно.

Он углубился в лес в вечернюю пору, а когда сгустилась тьма, никто уже не помнил о нём.

Странник же уходил всё дальше и дальше. Он шёл мимо сладкозвучных ручьёв, мимо причудливых скал, мимо зарослей ежевики. Он касался гладких стволов, точно говорил с каждым, но не останавливался, продвигаясь вперёд, к самому сердцу леса.

Там, как было давно всем известно, валуны образовывали круг, и только в центре, среди высокой травы, странник нашёл себе приют и покой.

Он вытащил ломоть хлеба и флягу с водой и утолил голод, вглядываясь в плетение ветвей в вышине. Светлая кора на тёмном фоне неба казалась удивительным кружевом. В ночном мраке лес будто немного светился.

Казалось бы, отдохни в красоте и тишине, пока лес поёт колыбельные. Отдохни, не боясь криков совы, не опасаясь радостного рыка преследующих оленя волков. Здесь, в самом центре вековечной чащи никто никому никогда не вредил.

Но странник не спал, не желал отдыха. Он прошёлся по кругу, касаясь каждого валуна, будто это были спящие звери. Он шептал что-то себе под нос, бормотал непонятный речитатив, чертил в воздухе знаки.

Он знал об этом лесе много больше, чем те, кто прожил бок о бок с ним всю жизнь.

Наконец странник вышел из круга и опустился на колени у одного из деревьев. Наверняка оно было самым высоким и самым древним в этих местах. Над булыжниками, над высокой травой мерцало, переливаясь, туманное облако, но странник более не смотрел туда, он закрыл глаза и, не прекращая своей молитвы, покачивался из стороны в сторону.

Так и прошла эта ночь.

Когда же первые солнечные лучи сияющим потоком пронизали чащу, странник поднял голову к нему. В кружеве ветвей, в трепете листвы он видел тайные знаки, что никому не были ведомы в этих краях.

Он нескоро поднялся на ноги, но в руках у него напряжённо дрожал серебряный клинок. Когда солнце почти вскарабкалось в зенит, странник снова вошёл в круг булыжников и вонзил тонкое лезвие в собственное сердце.

Травы оросились кровью, он, конечно, осел, чудом не упав. И тогда вдруг засияло что-то нестерпимо ярко. Открылось ему древнее сокровище, потаённая мудрость вековечного леса…

***

Я укоризненно скосил глаза на рассказчика.

— Так была ли это смерть? Или он открыл дверь?

— Суди сам, — он усмехнулся. — Его не нашли. Всё было забрызгано кровью, земля пила её жадно как зверь. Но не было тела.

— Понятно, — я вгляделся в туман. Облако приползло к нам и закутало по шею. Но дверь была рядом, её узнало сердце. — Откуда ты знаешь, как это было?

Некоторое время он молчал. Шевелиться нам больше не хотелось, мы почти вросли в эту скалу. Дверь приближалась, а нам было уже почти плевать.

А потом он резко дёрнул завязки, рубашка раскрылась крыльями, обнажая бледную грудь, на которой змеился бело-розовый шрам.

В тот же миг распахнулась дверь.

Он не ответил. Но я и так его понял.

Мир вновь изменился.

========== 027. Хозяин сокровища ==========

Сначала приходит боль. Кажется, что она гнездится в каждом, даже самом маленьком кусочке тела, кажется, что с каждым вдохом она растёт, кажется, что кроме неё ничего и нет. Глаза открыть трудно, но потом ещё труднее им поверить, ведь вокруг не красное, не чёрное, а всего лишь солнечное утро, кроны деревьев смыкаются шатром где-то высоко-высоко.

Нужно бы встать, но как пошевелиться, когда от боли слёзы текут сами собой, когда даже говорить невозможно — горло сдавила невидимая рука? И приходится обратиться к памяти, отыскать в ней ответы или хотя бы намёки на то, что случилось. Тело будто бы врастает в лесную подстилку. Может, это оно и есть? Бесконечно повторяется эта история, хоть раз на тысячу миров попадётся тот, что старается сквозь тело путешественника выпустить самое себя, привязав того навечно, изменив его существо.

Но нет, похоже, можно всё-таки сесть.

И когда я наконец принимаю иное положение, понимаю, что внешне нет никаких причин для боли, сейчас мурлычущей сытой кошкой на грани сознания.

Что же случилось?

У меня пока нет ни единой догадки.

Заставив себя встать, я прохожу несколько метров до лопочущего в корнях ручейка и тщательно омываю лицо. Удивительно, но крови нет, хотя по ощущениям я должен быть изорванным, измочаленным, измолотым в мелкие клочья.

Чуть поодаль, где вода разливается спокойной гладью небольшого прудика, можно даже взглянуть в собственные потемневшие от напряжения глаза. Боль живёт внутри меня, она не признаётся, откуда пришла, а я не помню, откуда пришёл я сам.

Падение?

…Облачная взвесь, скалы и морской берег далеко внизу. Это встаёт перед глазами так живо и ярко! Но нет… Я не падал, только стоял на уступе почти с любопытством глядя на открывающийся простор.

Тогда что же?

И где я?

Сердце чувствует, что грани миров разошлись надолго, быть может, до самого вечера не найти мне ни единой двери. Я заперт в ловушке этого мира, где нет ничего знакомого, хотя как будто бы мир не враждебен. Только боль… Откуда она? Может, воздух здесь отравлен? Может, в моей крови теперь течёт яд, оттого-то я горю изнутри?

Иду вдоль ручья, потому что во время ходьбы боль словно засыпает, будто движения убаюкивают её. Моё тело — громадная люлька для маленькой боли, и я иду, покачивая её внутри себя, заставляя спрятать когти и больше не терзать меня с отчаянной жестокостью.

Вот только выбросить из себя её никак не могу. Может, она жаждет вырваться из этого мира, выбрав меня своим перевозчиком? Может, я даже сумею поговорить с ней, едва пересеку грань, отделяющую этот мир от какого-то другого?

А может, она всё же сожрёт меня, и я останусь лежать под сенью этих деревьев, совершенно позабыв о себе, о жизни и дорогах в иные реальности.

Что ж, посмотрим.

Воспоминания не приходят, память пуста, как кошель после ловких пальцев воришки. Кто знает, не к лучшему ли это, не стоит ли довериться блаженному незнанию.

Приходит на ум только необычное, будто острое лицо.

Имени этого странника я не знаю, но он держал меня за руку, и мы стояли на уступе, едва не падая от порывов хищного морского ветра.

Только есть ли его вина в том, что я теперь — обиталище боли?

Я не уверен.

Деревья зашумели, встречая ветер, боль проснулась и вгрызлась в моё нутро с новой силой. Но я всё же успел уловить, что дверь, которая может увести меня прочь, где-то близко, пусть и заперта пока. Ничего, дождаться щелчка замка проще, чем отыскать саму дверь, если та вздумала затеряться.