Пальцы саднило от усталости, костяшки были сбиты в кровь, к открытым ранкам пристала меловая пыль. Она покрыла мою одежду, забралась в волосы, в нос, мешала дышать. И я шагнул через порог, стремясь сбежать от всего этого, но унося частицы белого на себе и в себе.

Что ж, такого следовало ожидать. Нельзя скрыться от того, что сидит на плечах.

Тёмный дверной проём вывел меня на берег моря, на этот раз северного, холодного, синего. Неподалёку на скале стоял заброшенный маяк, я был совершенно уверен, что он ждёт именно меня.

Хотелось бы отчистить одежду от меловой пыли, отмыться, вычесать волосы, но я устремился к маяку. Шаманский клинок вновь спрятался в моей ладони, но я пока и не нуждался в его помощи. Что-то внутри — компас ли — снова нашло верный ритм.

Ступени почти осыпались, пройти наверх было невозможно, но в круглом помещении первого этажа я нашёл карту Таро. Башня.

Усмехнувшись, я спрятал её в нагрудный карман. Значит, вот как? Я почти рассмеялся, теперь понимая, что совсем не сам загнал себя в оковы пустоты, совсем нет. И в этом мире, где северное море билось о стены маяка в настойчивой жажде сломить его, как время уже погасило фонарь, я оказался не сам собой.

Компас подсказал, что дверь ждёт меня где-то за скалами, и я поторопился к ней, отбросив всякие сомнения. Я вновь чувствовал дорогу, она опять меня вела.

***

Дверь оказалась щелью в скале, я прошёл в собственный сад, утопающий в сумерках. Пахло лавандой и чем-то терпким. Не оборачиваясь, я ударил локтём, тут же перехватив не ждавшего удара.

— Хотел получить моё сердце для разнообразия?

Заходясь кашлем, мой противник вырвался из рук. Смотрел он с насмешкой, хоть ему и потребовалось время восстановить дыхание.

— Любви-то от тебя не дождёшься, так что… — он развёл руками. — Вырвать сердце странника может только… странник.

— И зачем оно тебе мёртвое? — покривился я. — Истолчёшь в порошок и съешь?

— В нём ключ, — и тут он посерьёзнел. — Я буду звать тебя очарованный пустотой.

— Уже нет.

— Неужели?

Мы всматривались в лица друг друга. Наверное, сейчас мы были безумно похожи. Наконец он уступил мне, но, почти растворившись во мгле, он успел сказать:

— Твои волосы.

***

Остановившись напротив зеркала в полутёмной прихожей, я всё равно увидел среди растрёпанных рыжих — а в таком освещении почти каштановых — прядей одну белоснежную.

Слишком светлую, почти сияющую.

Седую.

========== 241. Чай с бергамотом ==========

Осенний вечер казался оранжеватым, а у чая в чашке был привкус палой листвы. Я стоял среди потемневшего сада с чашкой в руке, как будто ждал чего, быть может, даже знака. Осень хранила молчание, только выступила из темноты и замерла напротив. Казалось, она всё ещё испытывала неловкость за то, что опоздала на нашу последнюю встречу.

Наконец она забрала чашку из моих ладоней.

— Твой путь сегодня должен был начаться вовсе не здесь, — она сделала глоток. — Бергамот, как чудесно.

— Мой путь сегодня стёрт из прошлого, — пожал я плечами. — Уж лучше чай с бергамотом.

— Присядем? — Осень прошла к скамейке и устроилась там. Длинная юбка успела нацеплять листвы, хотя деревья вокруг ещё не спешили зазолотиться.

Я послушно сел рядом, любуясь её чертами. Иногда мне только этого и хотелось.

— Одна прядь у тебя теперь принадлежит зиме, — она отвела взгляд. — Такое случается.

— Меня убеждали, что пустоте, — я почти не удивился.

— Зима оптимистичнее пустоты, не находишь? — она снисходительно усмехнулась. — Ты, конечно, любишь ходить по грани, но всё же предпочтёшь холод, а не белое ничто.

— Наверное, — сейчас ответить точно я в любом случае не мог.

Осень долго молчала, и мне казалось, что вокруг нас уже начался листопад, хоть ни один лист не спланировал вниз. Не было и ветра, а казалось, что он дует в лицо, треплет волосы.

Но вот Осень обернулась ко мне.

— Что-то ранило тебя куда глубже, чем ты готов признать.

И исчезла, а чашка осталась стоять на скамейке, пустая.

***

Сон привёл меня на золотой луг, предосенний, всё ещё дышащий летним жаром. Отчего-то в руке у меня был жестяной фонарь, где горела свеча. Солнечный свет подавлял слабое сияние, и, возможно, следовало отодвинуть стекло, дохнуть, заставляя пламя угаснуть, но вместо того я двинулся вперёд, подняв фонарь повыше.

Очень скоро сновидческая реальность померкла, уступив внезапно выросшему лесу, в котором царили густые сумерки. Здесь свеча разгорелась маленькой звёздочкой, и я шёл, ведомый ей, пусть сам держал фонарь в руке.

В какой-то миг я поставил его на лесную тропу, потому что так было нужно. Тропа впереди поворачивала. Знакомое место, я был тут и был не раз, только не помнил совсем, пока не попадал снова.

Оглянувшись на фонарь, где всё так же горела свеча, я всё-таки пошёл вперёд без него. Что-то, что ждало за поворотом, не нуждалось в свете.

***

— И снова ты здесь один, — голос тягучий и медленный. Такой мог бы принадлежать дереву или скале, чему-то почти вечному, древнему. Вот только доносится он из уст девчонки, которой на вид не дать и десяти.

Ей много, много больше.

— Разве я должен быть с кем-то? — мимолётно удивляюсь, опускаясь на одно колено. Она подходит ближе, снимает со своей головы венок и укладывает мне на волосы. Внезапно выбирает из плохо завязанного хвоста белую прядь и накручивает себе на палец.

Глаза у неё тёмные, будто в них упало звёздное небо. Или, быть может, будто оно оттуда взошло на своё место. Тонкие пальцы почти прозрачны, но горячи. Она касается другой рукой моей щеки, словно смахивает невидимые слёзы.

На душе становится легче.

— Когда-нибудь ты придёшь с кем-то, — будто бы соглашается она со мной. — Такое случается со многими странниками. Они полагают, что дорога — путь для одного.

— Но это не так?

— Не ищи ответ раньше, чем ты будешь готов его принять, — она кладёт ладонь напротив моего сердца, внутри со звоном оборачивается компас. — Здесь… пока нет для него места.

Отодвинувшись, она придирчиво рассматривает меня, лицо её спокойно, но уже больше не кажется детским.

— Это не сон, — говорит она внезапно. — Но ты всегда зовёшь сном.

Я не возражаю, лишь слушаю.

— Ты забудешь и в этот раз. И в этот раз забудешь меня, — она тихо смеётся, затем целует — в щёку. И вокруг меня остаётся лишь лёгкий белый туман.

Я поднимаюсь, но кружится голова, мир меркнет стремительно и неотвратимо.

***

От сна ничего не осталось в памяти. Я сажусь на постели и в мутном утреннем свете различаю, что у постели на прикроватной тумбочке стоит жестяной фонарь с прогревшей свечой, а рядом лежит немного увядший венок из луговых трав и цветов. Я вытаскиваю оттуда цикорий, синие цветки почти обмякли.

Смятые в кулаке, они пахнут едва уловимо, но совершенно точно летом. За окном же колышется сентябрьский туман, и я рад ему тоже, но отчего-то сердце сжимает тоской по канувшим в небытие дням.

Когда я спускаюсь на кухню, меня встречает Осень. Сегодня она одета в пёстрое и золотое. Чай уже готов.

— Откуда у тебя летний цикорий? — определяет она безошибочно, пусть на холмах и сейчас немало синих цветков.

— Из сна, — говорю, но сам отчего-то не верю себе. Осень чуть хмурится.

— Что-то не так.

— Что-то, — признаю, но больше мне нечего сказать.

Осень качает головой в ответ, поднимается, кладёт мне ладони на плечи.

— Август говорил, не всё в порядке. Но почему?

— Почему, — повторяю я. — Если знать — почему, поправить легче лёгкого.

— Ты ничего не поправляешь, — отчего-то говорит она, и пока я задумываюсь, правда ли это, она исчезает. А я снова оказываюсь во сне.

***

Сон и реальность путаются, меняются местами.

Я сижу в лесу на поваленном дереве. Холодно, и я почти не знаю, зачем остановился именно здесь. Будто бы слишком поздно и слишком рано одновременно. Отчего же так?