Некоторое время я рассматривал его с высоты. Не слишком-то и хотелось куда-то отправляться. На крыше, нагретой солнцем, можно было просидеть долго-долго, пока и здесь не наступил бы закат, пока тут не примешались бы сумерки. В сумерках все города чарующи, ночью — почти все прекрасны.

Усевшись на краю, я прикрыл глаза и тут же услышал:

— Странник!

— Да? — голос показался мне смутно знакомым, но когда я повернулся, то девушку, которой он принадлежал, совсем не узнал.

Она тут же села рядом.

— Мы встречались однажды, — сообщила она жизнерадостно. — Знаю, что ты не помнишь. Зато помню я.

— Пусть так, — кивнул я.

— Прости, что позвала, — продолжала она. — Я ничего не прошу… почти.

— И чего же ты почти не просишь?

— Тут есть мост, по которому может пройти лишь странник, — объяснила она. — А я… только сказочник, как мне пройти? Но там, на самой середине, прячется моя сказка.

— Думаешь, я смогу провести тебя?

— Конечно! Ты странник, — она усмехнулась. — Ещё рановато.

Между нами пролегло молчание, я снова оглядел раскинувшийся под нами город. Интересно, где именно появится этот самый мост? Уж точно его никак нет сейчас.

***

Солнце зацепилось за крыши, и тогда она поднялась и протянула мне ладонь.

— Пойдём, теперь уже пора.

Мы спустились с крыши по пожарной лестнице, и это было почти приключение, а затем понеслись, помчались проулками, гулко встречающими наши шаги.

Она торопилась, поглядывала на начавшее наливаться лиловым небо, что-то ворчала себе под нос, а я мог только следовать за ней, стараясь не отставать. Ходить она умела очень быстро.

За сквером мы нашли небольшую площадь, где сходилось пять или даже семь улиц. Тут она замерла и сложила руки на груди.

— Видишь? — спросила она.

Я огляделся, пытаясь понять, о чём это она спрашивает, как вдруг, когда наклонил голову, заметил полупрозрачные ступени, поднимающиеся вверх.

— Кажется, да, — отозвался я.

— Вот! Это он! — теперь меня ухватили за локоть. — Веди.

Признаться, я был не уверен, что мост хочет принять меня, но едва наступил на первую ступеньку, как та вырисовалась прямо под ногой, стала плотной и совсем настоящей. Теперь уже и сказочница смогла на неё подняться.

Очень скоро мы привыкли к поведению лестницы и довольно быстро оказались высоко над площадью, выйдя на поверхность моста. Не так-то легко было стоять на незримом мосту, всё казалось, что слишком легко сорваться и рассыпаться осколками прямиком на плиты.

Справившись с этим чувством, я двинулся вперёд, и сказочница от меня не отставала. Мост будто бы стал ещё выше, мы воспарили над городом и рассматривали разноцветные крыши, по которым лился закат.

Зрелище впечатляло, но почему-то я представил себя на холмах, и город, бурлящий внизу, показался мне таким же чуждым, как те, кого я сегодня встретил среди любимой дубравы.

Впрочем, это я был тут чужаком, да и поднялся сюда не ради себя самого. А сказочница ничего не замечала.

Так мы и дошли до середины. Тут она, освоившись, выпустила мой локоть и уселась, извлекая прямиком из воздуха блокнот и ручку. Мы висели на едва заметном гребне диковинного моста, и я с трудом мог представить, как же это выглядит снизу. Хотя, вероятнее всего, нас совсем никто не мог видеть.

— Вот, вот она, — шептала сказочница, быстро выписывая округлым почерком строку за строкой. Я бы и сам половил тут сказки, но они были не мои, потому оставалось только наблюдать и наблюдать.

Наконец она закончила, и мы взялись за руки, чтобы пройти мост до конца и спуститься в город. Солнце уже село, появились первые звёзды, и мы сходили с этих импровизированных небес медленно, точно слышали звуки таинственного вальса.

Город под нами тоже стал похож на звёздное небо, россыпь огней, переливчатых и разноцветных. Это было красиво, и такой город нравился мне куда больше, наверное, сказочнице тоже, потому что она замирала и вздыхала порой.

Улёгся ветер, и мы шли в полной тишине и в таком покое, что воздух казался совсем недвижимым.

Потом ступени невидимой лестницы понесли нас мимо зданий, и мы смотрели в золотые окна, за которыми кто-то готовился к новому дню, засыпал, просыпался или пил чай. Это тоже было волшебно и замечательно.

И вот настал момент спрыгнуть на мостовую. Сказочница порывисто обняла меня.

— Спасибо, спасибо!

— Интересно, — подумал я вслух, — ушли с холмов чужаки или нет?

— Да ладно тебе, — усмехнулась она. — Твои холмы знаешь где?

— Где?

И она молча приложила ладонь к моей груди.

***

Она была права.

Мои холмы, заповедные и нетронутые, жили во мне самом.

***

Дверь позвала меня возвращаться. Я ступил через порог и попал в ночь на холмах, полную предвкушения августа, поющую сверчками, звёздную. Даже осколок луны зацепился за ветки и пока не падал за горизонт.

Я шёл привычной тропой и снова ощущал, что здесь я один, совсем один, но не тягостно, а радостно, как может быть одинока звезда или… я сам не знал, с чем сравнить это спокойное и радостное ощущение.

Тропа вывела меня к полям, поля проводили к лесу, я пересёк несколько тропинок и скоро уже вошёл в город, уже спящий, спокойный и тихий.

Холмы отпустили меня, но я, конечно, собирался вернуться, чтобы опять раствориться, слиться с ветром, травами, цветами, деревьями… Как и обычно.

Ночь шептала мне сказки.

========== 204. Кровью маков ==========

Кровью маков наполнено поле до края, алый цвет так трепещет, он будто сгорает, и стремятся взлететь лепестки в пальцах ветра, он ласкает их нежно. Расплескалось рассветом, разошлось во все стороны алое поле, среди маков домишко понурился — болен старостью дымной и чёрный снаружи. Он совсем никому среди маков не нужен. Но историю может поведать печально, маки алым трепещут, как будто прощанье.

***

Жил старик, среди поля сложил он домишко и мечтать он умел — почти точно мальчишка, он желал, чтобы в поле, давно изнурённом вырастали бы маки, казалась зажжённой вся земля, алым-алым от края до края. Он копил понемногу, желая… Желая эту землю бесплодную ярко украсить. Он купил семена, их лелеял со страстью, рассыпая весной щедрой старческой горстью.

Ничего не взошло, словно белые кости проступали сквозь бедную землю коренья. И старик снова жаждал весны наступленья, собирал по монетке, о еде забывая. Он мечтал, как наивные дети мечтают.

Второй год не принёс ему капли забвенья, не взошли опять маки, и жизни теченье унесло с собой радость, оставив лишь горе. Но старик не сдавался, снами целое море видел маков он часто и снова пытался. Ветер рвал семена из ладони, и вальса, что весна напевает, старик больше не слышал. Он сидел на крыльце и грустил там под крышей. Жизнь его как песок просыпалась сквозь пальцы.

Но старик всё с надеждой не жаждал расстаться.

***

Пожалел его как-то знакомый на рынке. Он купил ему целый мешок и корзинку, сплошь забитые семенем маковым лучшим. И старик так спешил, не взирая на тучи. В поле вышел под вечер, уже на закате, лишь мешок он открыл, ради маков всё, ради… Как вдруг что-то за горло его и схватило, был тяжёл тот мешок, не хватило уж силы. На колени старик рядом с ним опустился, вокруг солнце сияло, кричали там птицы. Ничего он не видел и больше не слышал. Даже ветер поверил — он больше не дышит.

Кто б хватился его, кто б пошёл в это поле?

Умер тихо старик, позабыв своё горе. Семена не разбросаны, так и остались. Ах, мечта старика, такая ведь малость…

***

Но прошёл только год, и земля изменилась, приняла старика и как будто смирилась. В рост пошли не одни сорняки безвозвратно, через кости росли алых маков лишь пятна.

И бутоны свои на закате раскрыли…

Год сменялся за годом, и там, среди пыли, теперь маки всходили и алым сияли! Ничего об отце своём прежнем не знали. Разрастались они, занимали всё поле, отражались закаты в багряном просторе, сколько сотен людей приходили, вздыхая. Так мечта старика воплотилась живая. Воплотилась, а он не узнал, не услышал…