И наконец, я стал самим этим воздухом, чуть коснулся выгнутых крыш и взмыл лёгкими облаками к звёздам, что внезапно взглянули на землю.

Кто мог бы соткать меня снова в прежнюю форму, кто сумел бы собрать меня, настолько рассеявшегося?

Можно ли было назвать это потерей себя?

***

Я снова переживал трансформацию, то ли выпадая росой на жестяное нутро крыш, то ли оказываясь внезапным инеем на тонких ветвях, то ли весьма странным образом поднимаясь вместе с травами, что жаждали увидеть восход солнца.

Мне казалось, что я лечу со стрекозой, а потом вдруг падаю тяжёлым шоколадным на вид жуком, чтобы раскрыть новые крылья только у самой земли и, взлетая, задеть хрупкими лапками колосок травы.

Я становился вороньим криком, разносился над городом, и сразу после того скатывался по водосточному жёлобу как жалкая соломинка, которую обронила птица, желавшая подлатать своё гнездо.

В тех нескольких минутах, что отделили меня внезапно от ночной темноты, подбросив вплотную к рассвету, я снова был и туманом, и зданиями, чьи стены увлажнились от дождя, и мостовыми, по которым неслись ручьи. И опять, опять вернулся фонарным светом, старающимся обогреть кого-то, кого-то, кого я совсем не знал.

***

Когда солнечный край выглянул из-за отрисованной акварелью линии горизонта, я уже был светлячком, пойманным в стеклянную банку. Мне бы биться о край, в тщетной надежде разрушить стекло, но я лишь мирно горел, будто ничто другое мне и не было нужным и важным.

Я лишь мирно сиял во вновь сгустившейся темноте.

Рассвет так и не наступил, затерявшись где-то меж зданий, а затем среди стволов деревьев, и тут же превратившись в закат. И тогда я подумал, что не только сам прохожу через сотни тысяч смен формы, но и мир, этот мир вокруг на самом деле тоже всякий раз меняется, стремясь к чему-то, мне неясному.

Впрочем, мне не известно было даже то, отчего сам я никак не мог найти успокоение в одном и цельном, в чём-то абсолютно конкретном.

Я не посмел бы утверждать, сон вокруг меня или явная явь.

***

Позднее я нашёл себя дымом, что медленно восходил вверх в проулке, поднимаясь от курящейся палочки благовоний. Кто и зачем оставил её именно тут, на старом щербатом подоконнике, среди кирпичного колодца, в который даже небо заглядывало с неохотой?

Я поднимался вверх, всё выше, неся внутри себя аромат, который сам не мог ощутить, и ничто, ничто не могло остановить меня.

И сразу после того я увидел себя ветром, вихрем, воздушной силой, что трепала бельевые верёвки и кружила палую листву, хотя по-настоящему в этом городе всё ещё царило лето, странное лето.

***

Он поймал меня в ладони, когда я был всего лишь птенцом, выпавшим из гнезда. Уже секунду спустя я стал самим собой, а он обнимал меня за плечи, вглядываясь тёмными глазами в мои, что ещё наверняка хранили в себе все цвета, все оттенки, все полутона того, чем я успел побывать в этой реальности.

— Мой мир опасен для странника, — сообщил он. — Оглянись, сколько тут таких, как ты?

Я окинул взглядом улицу, где мы стояли так близко. Вопрос был слишком уж сложным, потому что всё тут могло быть не тем, чем казалось. Могло и вовсе не существовать. Я не нашёл отличий.

— Не знаю…

— Тогда поможешь мне их изловить, как я поймал тебя, вернуть им форму и открыть им дверь, — решил он. — Облегчишь мою работу.

— Кто ты сам? — наконец во мне выросла сила удивиться.

— Я? Привратник. Но иногда мне приходится следить за вами, заблудившимися, и тогда лучше зови меня Мастер, — он отпустил меня и пошёл вперёд, его тень графитно-чёрным падала на стены и тротуар, где внезапно обретала собственную суть.

Пожав плечами, я последовал за ним. Мне ничего иного и не оставалось.

Он ловил то палые листья, то блики света, то легчайшую паутину. Почти сразу каждый предмет, а может, каждое понятие, обращался странником. И я видел двери, открывал их, выпуская очередного пойманного прочь.

Вот капля росы, там — округлый морской камень, здесь маленькая раковинка, с чуть треснутым витком.

Оборванный клок газеты, дивного вида цветок, гусиное перо, ловец снов с распахнутого окна…

Ключ, упавший в воду, лотерейный билет, разорванная надвое фотография, мятый пакет из-под леденцов и сам леденец, слишком золотистый, чтобы быть настоящим…

Они почти не сознавали себя. Забылись, зачаровались бесконечными переменами, надеждой познания сути любого предмета, всего мира.

— Отчего я не чувствую себя так же? — спросил я, когда Мастер-Привратник остановился, переводя дух.

— Только потому, что я успел поймать тебя довольно скоро, — усмехнулся он, оглянувшись. — Ничего, в мире почти чисто.

— Часто тебе приходится это делать?

— Бывает, — он взглянул в небо и тут же подкинул шляпу, которой я, в общем-то, не видел на нём прежде. В шляпу поймалось облачко, и тут же перед нами встала красивая девушка. Глаза её пока казались пустыми. Я открыл ей дверь, и она шагнула бездумно и спокойно. Мне на миг захотелось тоже научиться так отбрасывать сомнения.

— Эта последняя, — сообщил Мастер-Привратник. — Остался лишь ты.

— Ну, я уже стал собой.

— Или никогда собой не был, — он улыбнулся. — Вот тебе шарада напоследок.

Моя дверь развернулась передо мной сама собой. Я не стал заставлять её ждать.

***

Вечером я стоял на крыльце и смотрел, как горит фонарь. Замерший через улицу от меня, он немного дрожал, точно ему было зябко этим вечером. Недавно прошёл дождь, и казалось, что спину фонаря ломит от сырости, а он всё никак не может стать прямее, чуть расправить незримые плечи.

Его свет почти приравнивался к теплу.

Я хотел им согреться.

Но отступил в тень прихожей, осознав, что это вовсе не моё чувство. Что кто-то там, в том мире, именно так стоял, когда я, конкретно я, был тем фонарём и тем фонарным светом…

Знал ли Мастер-Привратник, кто этот незнакомец?

Или сам был им?

Мотнув головой, я закрыл входную дверь, не впустив на порог синий вечер.

Стал собой или никогда им и не был? Вот над чем предстояло всерьёз поразмыслить. Внутри меня смеялись Маг и Охотник, Воин и Звездочёт, Гадатель на камешках и Вечный художник, и кто-то ещё, я всегда терял им счёт. Я — Странник.

Я — Шаман.

========== 203. Мост и сказочница ==========

Случается, что, возвращаясь в место, которое давно изведано, прочитано насквозь, известно, как собственные пять пальцев, находишь там что-то совершенно новое и не всегда приятное или кого-то нового и не всегда близкого. И, кажется, уже не радуют ни травы, ни холмы, ни цветы, ни деревья, ни ветер, который с такой радостью вцепляется в волосы. Кажется, что уже ничто не способно вернуть спокойствие, которое заменила собой тревога, разросшаяся внутри и излившаяся вовне.

Смотришь на покатые склоны, на то, как колышутся ветви, ищешь в этом ответ, как надолго чужаки задержатся в твоём краю, в заповедном мире, которым ты не собирался делиться абсолютно ни с кем, никогда, в который ты и не приглашал совсем никого.

Но тревога подобна волне, и она уходит, откатывается назад, ветер отталкивает её всё дальше. И понимаешь, что этот мир слишком велик, настолько велик, что и сам ты в нём давно затерялся. Нет нужды прятаться от кого-то намеренно, мир сам тебя укроет, холмы спрячут твои следы от любого, кто здесь недавно.

Так размышляя, я стоял на вершине холма, чутко прислушиваясь к голосам тех, кто и не зная того сейчас расположился на моем излюбленном месте.

Оставив их, я прошёл дальше, выскользнул из дубравы на открытый всем ветрам пятачок, окружённый полынью, и замер, слившись с пространством и ветром, почти растворившись в подступающем закате.

***

Я не стремился найти очередную дверь, напротив, мне сегодня хватило бы и холмов, но, как это бывает порой, дверь открылась сама собой и утащила меня, увлекла, унесла прочь.

И вот я стоял уже не на вершине холма, а на крыше. Город подо мной гудел и бежал, он был суетный и походил на муравейник.