Почти сразу начался снегопад, будто бы небо хотело подчеркнуть, приукрасить скорбь, павшую на плечи местным жителям. Город объял всеобщий плач, а в небе кружили чёрные птицы. И всё это вместе напоминало мне беззвучный чёрно-белый фильм, череду моментов, запечатлённых кем-то для диковинного архива.

Я существовал вне этого, вне сцены, наблюдал, скользя по грани, но не погружаясь в пучину. И для меня, и для города солнце взошло на следующий день.

Я тщетно искал свою дверь. Здесь были тысячи, но все вели не туда. И пока я пересекал улицу за улицей, город пустел. На этот раз то, что забирало людей, не обрело ни голоса, ни лица, ни формы. Их просто становилось меньше, и вскоре я остался один, потому только, что не принадлежал этому миру ни капли.

***

Под ногами растекалась слякоть, солнце жарило так, точно объявили весну. В этой части дома не рушились, а стояли в праздничном убранстве, точно жители встречали с радостью собственную гибель. Это смотрелось до гротескного нелепо.

Ветер рванул волосы, несмотря на солнечный свет, мне всё же холодно, потому что мороз растекался внутри. Может быть, то, что здесь разгулялось, нашло дорогу и к моему сердцу?

Я не мог здесь уснуть ни на одно мгновение, и от усталости мне иногда мерещились звуки, но оказывалось, что это лишь ветер. Потому, наверное, я не спешил поворачиваться, когда позади раздался звон стекла. Я прошёл ещё несколько шагов, но звон повторился, а ещё появился гул, и он нарастал, точно нечто подкрадывалось, приближалось, нагоняло.

…Позади сминалась плоскость реальности, шла трещинами, разрушалась на глазах, точно скомканный лист бумаги пожирало невидимое пламя. Плавное, но неотвратимое движение завораживало, я видел, как исказилось лицо небес, как оно скукожилось, выцветая до белизны. И вдруг в тенях и бликах, возникавших и тут же исчезавших в белом, проскользнула женская фигурка.

И наконец я рассмотрел ту, что забрала этот мир и этот город себе. Она была совершенно нагой, только светлые волосы обнимали её плащом, ниспадая до земли. Лёгкие движения складывались в танцевальные па, и ещё она смеялась, но не слышалось ни звука.

Я смотрел на неё и понимал, что здесь и сейчас она — и есть смерть, хотя я знал смерть в ином обличии. Как будто эта танцовщица лишь играла в гибель и разрушение.

— Странник, ты здесь, — засмеялась она, поймав мой взгляд и сразу же приблизившись ко мне на расстояние вытянутой руки. — Какая честь.

— Кто ты и что ты? — спросил я, понимая, что ответа не будет.

Так и случилось, она лишь рассмеялась и всё.

— Я могу дать тебе силы творить и сминать миры, — говорила она, наступая на меня. — Дай мне руку!

Но мне не нужно было таких сил, я не искал ни этой власти, ни этой смерти.

— Дай мне пройти к двери.

— Я давно сломала твою дверь, чтобы заключить тебя в этот мир, как в кристалл. Я не выпущу тебя, пока ты не согласишься.

— Значит, мы оба останемся здесь на вечность, — теперь и я усмехнулся. — Зачем тебе странник?

В глазах её, слишком тёмных и даже страшных, мелькнул гнев, но она, конечно, отвернулась и закружилась, будто только танец теперь имел значение.

— Подумай, — разнёсся ветром её шёпот.

Пространство замерло искажённым, но я видел, как дышала, как терзалась в этой видимой остановке та сила, что заставляла реальность обращаться мятым листом.

***

Дверь, предназначенную страннику, невозможно так просто сломать. Знание билось в моей груди вместе с сердцем. Я бежал по улицам и пробирался мимо изменённых, замерших на грани между обращением в пустоту и разрушением зданий, я скользил в тенях и выбирался на свет — в небе от солнца осталась лишь надкусанная половинка.

Этот мир угрожающе скрежетал и стонал под порывами ветра, он не мог слишком долго оставаться в таком положении, вот-вот всё угрожало рухнуть, рассыпаться, стать белизной.

Возможно, она и сама не понимала, как порой не понимают молодые боги, что толкнув маятник однажды, непременно получит его ответный удар. Запустив процесс разрушения, она уже не могла его обратить вспять. Вслед за городом умирал этот мир.

Солнце оставалось приклеенным к центру неба, и закат не наступал, хотя наверняка должен был. Я переводил дух, опираясь о колонну, дверь была совсем близко, но мне требовалось хоть чуточку подождать, иначе я не сумел бы добраться до порога.

Может, она поняла, а может, устала от моего упрямства, но вскоре уже стояла напротив меня.

— Почему ты не хочешь моих даров?

— Мне с ними не по пути, — я выпрямился. Золотой прямоугольник сиял прямо за её спиной.

— Вместе мы прошлись бы из мира в мир.

— И ты комкала бы их все? Нет уж, — мне только и нужно было, что рвануться и, оттолкнув её, прыгнуть.

— В этом и есть красота, — усмехнулась она. — Ты любишь красоту.

— Это только одна грань красоты, а я не отдаю предпочтение какой-то конкретной, — парировал я.

— Тогда ты научишь меня другим…

— О, тебе придётся научиться им, в белом-то одиночестве, — и я бросился вперёд.

Дверь приняла меня и захлопнулась.

***

Я стоял посреди гостиной, удерживая на ладони сферу, в которой сминался, скручивался, обращался листом бумаги целый мир. Она всё ещё была внутри, в ловушке, которую сама себе приготовила, и ей предстояло долго учиться, потому что её сила и власть были по-настоящему огромны, вот только она не знала и десятой части того, как с ними обращаться.

За окном начался летний дождь, и сфера устремилась прямо сквозь стекло под манящие капли. Я проводил её взглядом. Этот мир больше не звал меня к себе.

========== 159. Кошка, которую он нарисовал ==========

В час, когда ленивое утреннее солнце уронило косые лучи, расчертив пол квадратами света, в дверь постучали. Я вышел из кухни и некоторое время прислушивался, пока стук не повторился. На пороге стоял странник в потёртом плаще и видавшей виды шляпе. Он ничем бы не выделялся, если бы не нёс с собой футляр для набросков. Странствующий художник?

Я помог ему сбросить плащ и найти место для шляпы, проводил его в гостиную и скоро принёс чай с яблочным пирогом. Всё это время он молчал, и я уже решил, что никакого разговора не получится — и такое случалось — но, сделав глоток, он всё же заговорил:

— Я ищу кошку, — и, видя моё непонимание, продолжил: — Кошку, которую я нарисовал.

***

Однажды он нарисовал кошку. Всего лишь набросок, несколько плавных линий.

У него никогда не было домашних животных, тем более — таких, которые так и норовят поиграть карандашами и кистями. Кошки просто не должны жить рядом с мастерскими художников, они привносят в чётко упорядоченное пространство хаос, по крайней мере, он привык думать именно так. Всё его знакомство с кошками заключалось в наблюдениях за игрой пары котят, что жили у соседки из дома напротив. Порой он бывал у неё во время вечернего чая, и они разговаривали о погоде и нравах, как два уже немолодых человека.

В отличие от него, соседка, миссис Марта, кошек любила и часто стремилась доказать, что они необычайно умны и отлично скрашивают одиночество. Но он, хоть и соглашался с её доводами, признавая за кошками право на ум, не спешил делить хоть с одной из них своё скромное жилище.

И вот, однажды сентябрьским утром одна из представительниц кошачьей породы сама собой собралась из череды нанесённых без лишних размышлений линий. Решив не дорабатывать странный набросок, он снял лист с мольберта и положил на стол к таким же недоделкам и наспех зарисованным мгновениям, которые когда-нибудь могли ещё пригодиться. Раз в неделю он сортировал эти разнокалиберные листочки, раскладывая их по папкам. Стремление к порядку неизменно вызывало у миссис Марты усмешку, и она вспоминала своего покойного супруга, который стремился исключительно к хаосу.

— Вероятно, поэтому он и умер так рано, — усмехалась она, пряча застарелую боль. — А вас и смерть не сможет уговорить остановить уборку, если вы вдруг вздумаете её начать.