Купол устремлялся ввысь и был пуст и гулок. Только серый камень, только свечи и алая ткань, укрывшая алтарь.

Я подошёл ближе и опустил клинок по центру. Он — такой яркий, причудливый, узорчатый — внезапно был тут уместен. И мне оставалось лишь отступить, не мешая ему более вживаться в новую и всё-таки привычную роль.

Ушёл я прежде, чем появился жрец. Лишь храм был свидетелем, лишь стены знали, кто оставил дар. На ступенях я простоял долго, всматриваясь в тревожный горизонт неугомонного моря.

Всё же настала пора возвращаться, и медлил я зря, но успел скрыться в тенях до того, как кто-либо меня здесь заметил.

***

Мне долго ещё снился мир, где лес смалывал старые здания, а храм вздыхал, едва вступаешь на изжёванные временем плиты.

Мне снился клинок, оставшийся на алой ткани.

И море. Оно тоже приходило ко мне в сновидениях.

Но пока ни одна дверь не привела меня к ним. Река времени несла меня прочь, час свидания не был назначен.

========== 123. Витражи и крылья бабочек ==========

Дрогнули крылья бабочек, рассыпались витражи.

В ворохе бумаг на столе забылись недописанные строчки. Вихрь вырвал меня из сердца моего дома, и теперь я замер на грани между этим и тем. Я столько раз находился здесь прежде, но сегодня было что-то не так. Сегодня что-то тревожило, билось и звало.

Вокруг встал сумрачный мир, состоящий сплошь из теней и рамок, из полотнищ серой ткани, из насупившихся небес, из тёмной патоки вечных сумерек. Здесь невозможно было найти ни солнца, ни звёзд, ни луны, свет был призрачным, неверным, ненастоящим.

И в нём я тоже терял реальность, обращаясь тенью, а не самим собой.

Словно бы вдруг я оказался позади зеркального отражения, даже не в зазеркалье, а в его тени, в той части, которая никогда не будет подвластна взгляду.

Под ноги легла тропа. Не путь, не дорога, только направление, и мне пришлось идти, потому что иначе можно было окончательно раствориться, растаять в сумеречном мерцании, потеряв всякий намёк на существование.

Времени тут тоже не было, никакого, и каждый шаг, каждое движение на самом деле могло и не происходить, но всё-таки было, я впечатывал в каждый свой жест знание самого себя, будто только так и мог вырваться.

Дрогнули крылья бабочек.

Пространство обратилось, сложилось, расправилось, стало на миг парусом. Грань пошла трещинами, сквозь сумрак пробивал себе дорогу иной мир.

Зазвенело, загрохотало!..

Я стоял на площади, напротив возвышалась часовая башня, стрелки замерли на двенадцати, гулко бил колокол.

Звук нёсся густой волной, от него дрожали стёкла в домиках, замерших вокруг площади, и я видел, как здесь и сейчас начинается время, просыпается свет, настоящий свет, всё обретает реальность.

А потом всё тот же вихрь потащил меня прочь.

Задыхаясь, я опустился на одно колено в собственном кабинете. Недописанные строчки разметало по всей комнате, окна оказались распахнуты настежь. Грань прошла через мой дом, через меня самого и унеслась куда-то ещё.

Витражи…

Откуда они в моих стёклах, всегда бывших пустыми?

Нет, вокруг не мой дом, не мой мир, не моё время. Я рванулся, выискивая взглядом и сердцем дверь, но находя лишь пустые оконные проёмы, что таращились с бесконечной язвительностью.

Мне пришлось бежать, чтобы миновать их взгляды, чтобы наконец-то отыскать… зеркало, тёмную поверхность, молчащую, но не отражающую. И я кинулся в неё, как в стоячую воду, как в омут, как в единственно возможную дверь.

Прошёл насквозь.

Остановившись в шаге от бездны.

Подо мной рокотал поток, целый седой водопад, холодный и страшный, скалил каменные зубья, пенным языком облизывал русло пасти. Я почти упал, удержавшись чудом, как будто чья-то рука в последний момент ухватила за капюшон.

Вот только и здесь не было выхода, и здесь нужно было искать что-то ещё.

От каждого шага в пропасть срывались камешки, словно подсказывая, что и я зря цепляюсь, скоро всё равно окажусь там же, в прожорливом зеве, в ревущей и клокочущей воде, но я всё же поднимался, не прислушиваясь к ним. И наконец сумел отойти от края достаточно, чтобы найти ступени. Старые и замшелые, они вели ещё выше, и там был самый правильный путь.

Поднимался я долго, однако не вышел к вершине, а лишь оказался в иной реальности. Снова чёрной и серой, лишённой всякого цвета и света. На этот раз тут кружили дверные проёмы, пустые и мёртвые, они не держали миров позади. Я шёл мимо них, пытливо вглядываясь, вслушиваясь сразу в себя и вокруг, только бы найти хоть один отголосок, хоть один отзвук жизни.

Над одним из проёмов, почти погасший, трепетал орнамент из крыльев бабочек. Я шагнул в него, надеясь, что не ошибся.

Я разбил витраж, вырываясь в свой мир.

В кабинете прошёлся вихрь, все недописанные строчки, все неоконченные стихотворения разлетелись по комнате.

Окна были закрыты, за ними садилось солнце, падало за крыши других домов, таяло леденцом на языке неба.

— Читай, — шепнул весь дом, отозвавшись гулом. — Читай!

Я поймал белый листок, на нём две строчки, неоконченные строчки почти светились закатным пламенем:

«Где луна, как чужое лицо,

где рассвет, будто шёлковый след…»

Точно адрес.

Листок выпал из пальцев. Сколько ещё миров остались невысказанными?

Подобрав ещё один лист, я прочёл иное:

«Раскроила ночь серпом лунным грудь, раскровила полночь в хмелю дурном, зацветал сиреневый куст, за пруд отправлялись девицы. Знать о том никому не стоило, тихий час, над деревней марево да туман. Уходили девицы в этот раз, лунный лик оплавился в ятаган.

Лунный лик кошачьим зрачком повис, лес встал тёмный, ласковый, не чужой. От подруг отстала — таков каприз, где-то стон услышала будто свой. На поляне, серебряной от росы, повстречала юношу, краше нет. Распустила завязку своей косы, поклялась любить его сотню лет…

Май стучался пьяный в окошко к ней, девицы-подружки венки плели, он шептал ей ночью: «Меня испей», в мягкость трав ронял её, в ковыли. Утром пробралась она на порог, оправляла платье, не помня стыд. Ночью будут ждать её сто дорог, ночью убежит она только с ним. Страсть прошила сердце насквозь-насквозь, и уже не видеть других никак, не идёт с подружками, всё бы врозь, ждёт заката жадно, да будет так. Майский мир качается за окном, душит вечер солнышко на груди. Быстро за околицу, будто днём, шустрою лисицею — так уйти. Лес склоняет ветви и прячет в тень, совы голосят, соловьи поют. Ждёт её тот юноша, где цветёт сирень, где в пруду лесном звери пьют».

Сказка. Неоконченная и терзающая.

Солнце как раз скрылось, и я отвернулся от окна. Нужно дописать, дать жизнь следующим строчкам. Нужно отыскать верные слова.

Крылья бабочек. Цветные витражи.

Мне стало спокойно и даже немного пусто. Листки с обрывками снов сами собой сложились на стол. За окнами разливались сумерки, а где-то внизу гудел чайник, подзывая к себе.

Вечер будет тихим, именно в такие приходят истории, рассаживаются вокруг, давая записать себя, запечатлеть, запомнить.

И пусть в глубине души я ещё слышал, как опасно зовёт к себе бездна, я ещё помнил, как пустым взглядом смотрят тёмные окна, на самом деле опасность давно миновала. Нужно было взять за перо — и только-то.

— Читай, — последний раз вздохнул ветер.

Мне подсунули новый листок, и я лукаво улыбнулся, вспоминая сразу эти строчки:

«Чистою водой умывался город,

Пели мостовые, звенели трамваи в такт,

Мне казалось, был я когда-то дорог.

Теперь — пустяк.

Чистою водой умывалось небо,

Облака бежали прочь, не услышав знак.

Мне казалось, я никогда тут не был,

Обернулся — враг».

Читать… Мне нужно было прочесть, прочесть их все, каждую, каждое. Оживить голосом в текучих сумерках.

Так что пора было сделать чай и начать, начать читать. Строка за строкой.

Дрогнули крылья бабочек.

Зажглись витражи.

========== 124. Выпускать миры всегда больно ==========